главная • для школьников 5-9 классов • Гроссман М. С. | ||||
Гроссман Марк СоломоновичТексты произведенийГроссман, М. С. Камень-обманка: роман / М. С. Гроссман. Челябинск: Южно-Уральское книжное изд-во, 1978. С.6-17. ГЛАВА 1-Я
С допроса он вернулся поздно вечером. Подождав, когда повернется ключ в
двери и стихнут в коридоре шаги коменданта, мешком опустился на тюремную
койку и, стянув с головы шапку, вытер лоб платком. Однако сегодня все изменилось. В комнате Следственной комиссии появился
новый руководитель. Он был солдат, судя по его гимнастерке и сапогам. В
умных, выразительных глазах незнакомца адмирал без труда прочел
выражение бескомпромиссной ненависти и холодного презрения. Выслушав первый же вопрос чекиста, Колчак внезапно почувствовал, как у
него холодеют кисти рук, шея, ноги, и криво усмехнувшись, упрекнул себя
за то, что кажется умирает раньше собственной смерти. …Торопливо высосав папиросу и швырнув окурок в угол камеры, адмирал
немного успокоился. Нет, нет, не может быть, чтоб жизнь была кончена!
Наперед, до мелочей, продумать все, с чем ему придется столкнуться там,
в комнате Комиссии. Чем сложнее обстоятельства, да тем крепче надо
держать в кулаке нервы и память. Да, и память, ибо разговор постоянно
будет идти о его прошлом. Омск... Все рушилось и разваливалось на глазах. Красное наступление
породило не только в дивизиях, но и в его собственном штабе
растерянность, грызню, сплетни, слухи. Его армейские генералы вдруг
оказались трусами и болтунами, их заботили лишь собственные благополучие
и карьера, и даже в ту трагическую пору они рвали друг другу горло и
пытались свалить вину за поражение на других. Он еще с детства обладал точной и глубокой памятью. В иную минуту
Колчаку казалось, что память обременяет и давит его мелкими
подробностями, абсолютно ненужными не только ему, но и другим. Некоторые
приказы он держал в уме от слова до слова. В эти минуты он вспомнил свою речь в Екатеринбурге, на объединенном
заседании городской думы и земской управы. Тогда, восьмого мая девятнадцатого года, он был умерен конечной победе и
декларировал жестокость, истребление врага без пощады, и едва ли теперь
можно рассчитывать на снисхождение. Пошел по шерсть, а воротился
стриженый... Он вспоминал детали заседания, почтение слушателей, не жалевших
аплодисментов и улыбок. Рудольф Гайда, генералы Сахаров и Пепеляев
как-то странно кивали головами, и адмиралу казалось, что они, как кони,
подрагивают шеями, отгоняя оводов. Это сердило, и, продолжая твердить об
истреблении коммунистов, он старался смотреть поверх голов, но это ему
почему-то не удавалось. Рядом с Колчаком сидел, поджав губы, мрачный и надменный Гайда. На его
кителе вздрагивали два Георгия, и дозванивание этих железок тоже
раздражало верховного правителя. Бывший фельдшер австро-венгерской
службы, чех Гайдай сделал карьеру, которой зло завидовали многие
тщеславные люди. Храбрый и деятельный пройдоха, с одинаковым риском
ставивший на карту свою и чужую жизнь, Гайда весьма быстро вошел в роль
полководца. В Екатеринбурге, на вокзале, верховного правителя встречали
почетный караул ударного полка имени Гайды, с его вензелями на погонах,
и личная охрана эксфельдшера, одетая в форму... царского конвоя! Бок о бок с Гайдой ерзал в кресле Анатолий Николаевич Пепеляев, младший
брат последнего сибирского премьера Виктора Николаевича. Генерал в свои
двадцать восемь лет расплылся и был малоподвижен. Он выступал последним,
говорил трубным басом, помогая себе медленными, маловыразительными
жестами. Тучная фигура колыхалась перед глазами главнокомандующего, и
адмирал подумал, что Пепеляев похож на одну из огромных бесформенных
медуз, которых море иногда выбрасывает на берег. Колчак косился на барона Будберга и замечал, что старик тоже кривит губы
и ядовито усмехается. Будберг, занимавший в штабе скромную должность начальника снабжения, вел
себя совершенно независимо и даже не пытался скрывать свою
язвительность. Он достаточно прозрачно утверждал на заседаниях в ставке,
что совет верховного правителя состоит из недоучек и прохвостов, и
называл министра финансов Ивана Михайлова, хитрого и ловкого проныру,
«Ванькой-Каином», совершенно так же, как звали министра любые
недоброжелатели Колчака. Близким ему людям барон говорил, что в штабе и
правительстве собрались такие проходимцы, которых и в порядочности-то
заподозрить нельзя. Он утверждал, что генерал Сахаров, которого еще в
военном училище звали «Бетонной головой», недалеко ушел от Аракчеева. В
одной компании с Сахаровым Будберг числил и генерала Лебедева
надменного и резкого молодого человека. Юнец постоянно вмешивается в
армейские распоряжения, не терпит возражений, ни с кем не считается. Лебедев накануне Февральской революции был всего лишь капитаном. В
Сибирь он приехал от Деникина кружным путем через Константинополь,
Сингапур, Шанхай, Владивосток. Отправившись из Одессы двадцать седьмого
марта девятнадцатого года, Лебедев лишь в конце июля добрался в Омск. К
тому времени полковник генштаба, он остался по сути младшим офицером и
готов был в бою лезть на рожон, но не более того. Лебедев быстро сумел
войти в доверие к адмиралу и тотчас после переворота получил чин
генерал-майора. Генерал Косьмин, выскочка, недавний поручик, как и Лебедев, отличался
храбростью на поле боя, но совершенно не представлял себе, что
существует мужество стратегии и тактики. Нет, что ни говори, а желчный старикашка прав, черт бы его совсем взял!
Впрочем, Колчак не хуже других знал, что Будберг старый, кадровый
офицер, генерал генерального штаба, участник русско-японской войны,
обладает огромным военным опытом и трезвым, хотя и насмешливым умом. В
отличие от многих генералов Колчака, не имеющих за душой ничего, кроме,
может быть, решительности и нахальства, этот старый остзейский дворянин
и монархист уже в семнадцатом году командовал корпусом, и это было
соединение, которое меньше других частей били большевики. Вполне возможно, именно потому Колчак не только не гневался на Будберга,
но даже собирался назначить его управляющим военным министерством, а то
и министром. И он проведет эти назначения, невзирая на постоянные доносы
Сахарова о болтовне старика. А болтовня эта, по словам «Бетонной
головы», принимала совсем дурные свойства. Будберг якобы утверждал, что
верховный ничего не понимает в сухопутном деле и от того легко поддается
советам и уговорам. Еще старик высказывал убеждение, что какой-то злой
рок преследует адмирала в составе его главнейших помощников от
командующих и министров до личного адъютанта ротмистра Князева, пьяницы,
спекулянта и прохвоста. Барон не раз, в знак протеста против бестолковщины в Совмине и главном
штабе, подавал в отставку, требовал назначения в строй, но Колчак
решительно отказывал ему в этом. Так, восемнадцатого июня девятнадцатого
года, в пору, когда красные уже стали захлестывать Урал, Будберг заявил
верховному, что больше ни одного дня не останется ни в совете правителя,
ни в штаверхе. Колчак тотчас пригласил старика к себе и спросил грустно и растерянно: У адмирала было в ту пору скверное настроение, и он, нахмурившись,
внезапно спросил барона: Мне говорили, генерал, что вам не нравится моя неискренность и что она
напоминает вам в этом отношении несчастного Николая Второго. Далее вы
утверждали, что вам жалко смотреть на бедного Колчака, ибо своих решений
у него нет, и он болтается по воле тех, кто сумел приобрести его
доверие. Вы и впрямь так утверждали, барон? Будберг, выслушав вопрос, постучал сухими длинными пальцами по столу,
пососал сигарету, проворчал, морща сухое, землистое лицо: Вы ставите меня в затруднительное положение, господин адмирал. Если я
скажу «да», вы сочтете, что я хам. Если я стану отрицать, вы, возможно,
мне не поверите. Разрешите не продолжать разговор на эту тему.
Единственное, что я могу сказать, каждый ваш промах ранит мне сердце. И
сочтем, что тема исчерпана. После долгих и, как помнится, бесполезных разговоров Гайда пригласил
главнокомандующего к себе на домашний ужин. Колчак отказался, ссылаясь
на утомление и мигрень. На другой день Колчак и Будберг отправились в штаб Сибирской армии.
Возле автомобиля, к которому их привел Гайда, топтался конный эскорт; на
физиономиях казаков странно уживались смесь лакейского почтения и
унылого равнодушия. И процессия снова двинулась в грохоте и пыли. Колчак, багровея от трудно
сдерживаемого озлобления, подозвал начальника эскорта, распорядился: Вон! Сию же секунду вон, болван! Вся эта болтовня, показная и ни на чем не основанная, то и дело вызывала
злые реплики Будберга, но Колчак тем не менее верил ей и радостно
улыбался. Может быть, потому он вполне благосклонно отнесся к сообщению Гайды, что
их всех нынче ждет парад, специально подготовленный к приезду верховного
правителя и верховного главнокомандующего. Парад отличный способ проверки войск, и я не вижу оснований отменять
его. Ну, будьте хоть раз оптимистом, голубчик! Войска! Это было черт знает что, а не строевые части! В первых рядах
каре стояли роты, которые еще с известной натяжкой можно было назвать
русскими воинскими частями. Мятые защитные погоны топорщились на грубых
английских хаки, на половине солдат вместо отечественных фуражек торчали
колпаки, без всякого сомнения позаимствованные в каптерках чешских
ударных полков. Но это еще куда ни шло. За первыми рядами строя топтались унылые
оборванцы в выцветших, залатанных гимнастерках, в жеваных фуражках, в
обмотках и сапогах, голенища и подошвы которых держались на одном
честном слове. Физиономии солдат не выражали ничего, кроме смертельной
усталости и скуки. Это михрютки какие-то, а не войска, сказал Будберг, склоняясь к уху
адмирала. Они побегут в первом же бою с большевиками, если, разумеется,
не запутаются в собственных обмотках. В свой поезд вернулись лишь вечером, усталые и злые. Начальник охраны
верховного правителя генерал Попов, зная о склонности Колчака к приятным
сообщениям, сказал с излишней живостью: Девятого мая Колчак позволил уговорить себя отдохнуть. Состав
передвинули на станцию Исеть, где загодя были подготовлены егеря для
охоты и лодки со снастями для рыбной ловли. Однако адмирал был в дурном
настроении, высказал недовольство погодой и приказал Попову немедленно
отправлять поезд в Екатеринбург. Ужинали в доме суконного фабриканта Злоказова. Столовая без всякого
смысла была набита коврами, хрусталем, массивной, будто на
железнодорожных вокзалах, мебелью, весьма фривольной живописью, бог
знает какого века и происхождения. Колчак вполне достоверно знал, что в его Совмине властью полностью
распоряжается Иван Андрианович Михайлов министр финансов, торговли и
промышленности. Наглый, льстивый при нужде, далеко не дурак «Ванька-Каин»
сколотил в правительстве свою собственную группу, которая боготворила и
безоговорочно слушалась ловкого прохвоста. В группу входили подголосок
Михайлова министр иностранных дел Иван Иванович Сукин, наштаверх
Дмитрий Антонович Лебедев и бывший полицейский чиновник Павел Павлович
Иванов-Ринов. Последний получил чин генерал-лейтенанта от Колчака и был
поставлен во главе Сибирского казачьего войска. «Полицейский ярыжка»,
как заглазно звали Ринова в омском штабе, со страстью держиморды обожал
Сахарова, и тот, в свою очередь, отзывался о Павле Павловиче с
неизменной нежностью. За ужином, изрядно выпив, Сахаров размахивал ру¬ками и решительно
утверждал, что Ринов еще покажет большевикам, где раки зимуют, «это уж
поверьте мне!» Будберг с отсутствующим видом слушал разглагольствования «Бетонной
головы» и натужно старался подавить демонстративную зевоту. Адмирал
делал вид, что не замечает ни того, ни другого, но внутри у него все
кипело. В эти минуты он ненавидел, кажется, и Будберга, и Сахарова, и
весь белый свет. Перехватив эти взгляды, старик проворчал: Нет, право, поверьте мне вертеп. Михайлов и Парвеню выскочка (ф р а н ц.). |