Писатели земли Уральской
   
главнаядля школьников 5-9 классовАвербах В. Л.
 
 

Авербах Валерия Львовна

Тексты произведений

Мазурки воспоминаний

3

… Однажды, спускаясь по лестнице за нотами и проклиная в душе профессора, я встретил Ее. Я не буду называть ее имя, вдруг это будет ей неприятно. Не буду еще и потому, что, быть может, я все это сам выдумал и ничего между нами не было, а мне это все просто показалось. Да, так я встретил Ее. Наверное вид у меня был очень смешной: красный от смущения, долговязый студент, бегущий за нотами, выброшенными в окно. Она посмотрела на меня и засмеялась. Мне было до ужаса обидно. Вообще, всегда досадно, когда над тобой смеются, но когда над тобой смеется хорошенькая девушка — обидно вдвойне. Я совершенно растерялся и стоял посреди лестницы как истукан, смотря на нее. А она смотрела на меня и смеялась. Потом я спохватился и бросился вниз по лестнице, споткнулся, упал — и до сих пор помню — пребольно ударился коленкой. Стою вот так, держусь рукой за коленку, а сам не знаю, что делать — смеяться мне, плакать, бежать вниз за нотами или провалиться со стыда под землю. А она уже хохочет, просто заливается, да так заразительно, что я сам стал смеяться. Это наверное Вам кажется наивным и глупым, ну что же я могу поделать, если так все и было. Это была наша первая встреча. Удивительно, но сейчас, через столько лет, я не могу вспомнить ее лицо. Помню длинные русалочьи волосы и голубые смеющиеся глаза, и еще длинные, длинные ресницы.

Ну так вот, мы стояли и смеялись. Я немного пригнувшись, держался рукой за ушибленную коленку, и она, чуть пониже, немного откинувшись назад. Сквозь выступившие на глаза от смеха слезы, я взглянул на нее. Она была очень хорошенькая. В голубом ситцевом платьице с белыми кружевными оборками. Странно, платье вот помню, а лицо вспомнить не могу. Я посмотрел, и невольно ею залюбовался. Она тоже перестала смеяться, взглянула на меня, вспыхнула, откинула назад волосы, улыбнулась и побежала вверх. Я стоял и смотрел ей вслед. Наверху она оглянулась на меня и исчезла в каком-то классе. Я же пошел искать свои злополучные ноты.

4

Раньше я казался себе ужасно некрасивым: длинным, неуклюжим. В школе я всегда был самым маленьким, меня даже дразнили "коротышка", а в девятом классе вымахал вдруг под метр восемьдесят. Мне казалось, что у меня ужасно длинные руки и ноги. Я ходил, неловко размахивая ими, как ветряная мельница. Вечно я разбивал что-нибудь, задевал кого-нибудь, спотыкался. Сейчас, разглядывая фотографии того времени, я нахожу, что не так уж я был плох. Даже ничего: симпатичный, несколько застенчивый паренек. Но это сейчас. А тогда, рассматривая себя в зеркало, я ужасно расстраивался, не обнаружив в своей внешности ничего богатырского. Так, хиляк, ни кожи, ни рожи.

После этой первой, такой неудачной встречи на лестнице, я особенно остро чувствовал недостатки своей внешности. Прокручивая этот эпизод в уме раз сто, я все больше понимал, что вел себя как идиот. Надо было не замечать ее смеха, а гордо и солидно, как подобает взрослому человеку, спуститься вниз за нотами, а не хохотать над самим собой как мальчишка. И каждый раз, вспоминая эту первую встречу, я испытывал чувство злости на самого себя — надо же было так опростоволоситься.

После этого, я несколько раз встречал ее случайно в коридоре, в столовой. Она весело улыбалась мне глазами, я же напускал на себя очень солидный, и, наверное, довольно глупый вид. Что самое удивительное — это то, что она мне все больше и больше нравилась; я просто, можно сказать, влюбился по уши. Я узнал окольными путями, как ее зовут; узнал, что она первокурсница; учится у профессора N по фортепиано и чудесно играет мазурки Шопена. Ах, мазурки Шопена...

Каждый раз, проходя по коридорам консерватории и заслышав какую-нибудь мазурку, я смутно надеялся, что это играет Она. Я останавливался перед классом, из которого неслись звуки и долго слушал. Потом осторожно заглядывал в класс и всякий раз меня ждало разочарование — это была не она.

Однажды, заслышав звуки мазурки, я заглянул в класс. Мне повезло: это играла Она. Да, да, Она. Сидела за коричневым роялем "August Forster" и играла мазурки Шопена. В классе, кроме нее, никого не было. Она мельком посмотрела на меня, но я не ручаюсь, что увидела. Она была далеко отсюда — в другом пространстве, в другом измерении — в музыке. Я осторожно зашел в класс, сел на стул возле стены и стал слушать. Она играла превосходно. Может быть, ее игра была тогда еще недостаточно профессиональна или технична, позже я слышал гораздо более виртуозное исполнение, но была она пронизана чем-то настоящим, искренним, что важнее и профессиональности, и техничности — ее душой. И я верил ей, верил каждой ноте. В ее игре была и смятенность, и боль, и гордость Шопена, в ней было все.


Я слушал и, вдруг, неожиданно для самого себя почувствовал, что на глазах моих выступили слезы. Вот, ей Богу! Сижу, смотрю на ее тоненькие пальчики, которые держат на кончиках мою душу — и плачу. Глупо, правда? Может, она заметила, что со мной происходит, может — нет. Она все играла и играла. Я не знаю, сколько времени прошло: может минута, а может вечность. Вошел профессор N.

В то время было как-то принято сидеть друг у друга на уроках. Так что он не удивился, увидев меня в классе.

Я не помню, над чем они занимались, в моих ушах все еще продолжали звучать мазурки. После урока я вышел с ней из класса, сунул ей в руку записку, нацарапанную карандашом: "Вы играли замечательно", а сам кинулся прочь...

Вот так и кончился наш безмолвный роман, в котором мы не сказали друг другу ни слова.

Вы, наверное, уже приготовились слушать душещипательную историю с тайными свиданиями и клятвами верности. Ан нет!

Жизнь рассудила все не так как надо. Синяя птица лишь поманила меня за собой, а в руки не далась. Так я и не нашел своего счастья. А, может быть, нашел? А может, в жизни все происходит так, как должно происходить? И вообще, кто может сказать, что было неправильно, а что правильно? Не знаю. Да и никто не знает. И не может знать. Вот так.

Девушку я эту больше не встречал, не хотел, чтобы она меня видела — мне стыдно было моих слез. Надо мной тогдашним давлели мальчишеские понятия о мужественности. Хотя, я сейчас думаю, ничего плохого в моих слезах не было. Ей, наоборот, должно было быть приятно увидеть их.

Для чего же, вы меня спросите, я Вам все это рассказал? Да я и сам не знаю. Чтобы заполнить чем-нибудь время, чтобы вспомнить себя совсем другим. Вот написал, перечитал, и мне самому не верится, что это был я. Неужели я, такой старый и больной, был когда-то молодым, здоровым. Неужели это я так наивно мечтал, так безудержно смеялся? Неужели я был когда-то счастлив? Неужели это был я? А может не я. Может, мы с годами становимся совершенно другими, не только внешне, но и внутренне, и жизнь настолько затягивает нас в свой серый водоворот, что мы забываем о том хорошем, что было в нас когда-то? Не знаю, не знаю. Целую жизнь прожил, а так ничего и не знаю.

Маленьким ребенком я спросил у мамы: "Кто я" — и до сих пор не могу ответить на этот вопрос. Быть может я — это не тот человек, которого видят окружающие и уж совсем не тот, которого представляю себе я сам.

Да, вот и кончилась эта мазурка моей жизни.

Профессор Алексеев умер. Я женился на скандальной женщине, с которой и поговорить было не о чем. Позже жена от меня ушла, чему я был рад. У меня остался сын. Сейчас он работает, а по суббогам и воскресеньям навещает меня.

Она стала известной пианисткой, я — тем, кто я есть сейчас: старым, скучным человеком, который очень боится смерти. Вот, собственно говоря, и все.

Ах, Шопен, Шопен...

1989