| Авербах Валерия Львовна
Тексты произведенийМазурки воспоминаний
3
… Однажды, спускаясь по лестнице за нотами и проклиная в душе профессора, я встретил Ее.
Я не буду называть ее имя, вдруг это будет ей неприятно. Не буду еще и потому, что,
быть может, я все это сам выдумал и ничего между нами не было, а мне это все просто показалось.
Да, так я встретил Ее. Наверное вид у меня был очень смешной: красный от смущения,
долговязый студент, бегущий за нотами, выброшенными в окно. Она посмотрела на меня
и засмеялась. Мне было до ужаса обидно. Вообще, всегда досадно, когда над тобой
смеются, но когда над тобой смеется хорошенькая девушка обидно вдвойне.
Я совершенно растерялся и стоял посреди лестницы как истукан, смотря на нее.
А она смотрела на меня и смеялась. Потом я спохватился и бросился вниз по лестнице,
споткнулся, упал и до сих пор помню пребольно ударился коленкой. Стою вот так,
держусь рукой за коленку, а сам не знаю, что делать смеяться мне, плакать, бежать
вниз за нотами или провалиться со стыда под землю. А она уже хохочет, просто заливается,
да так заразительно, что я сам стал смеяться. Это наверное Вам кажется наивным и глупым,
ну что же я могу поделать, если так все и было. Это была наша первая встреча. Удивительно,
но сейчас, через столько лет, я не могу вспомнить ее лицо. Помню длинные русалочьи
волосы и голубые смеющиеся глаза, и еще длинные, длинные ресницы.
Ну так вот, мы стояли и смеялись. Я немного пригнувшись, держался рукой за ушибленную
коленку, и она, чуть пониже, немного откинувшись назад. Сквозь выступившие на глаза
от смеха слезы, я взглянул на нее. Она была очень хорошенькая. В голубом ситцевом
платьице с белыми кружевными оборками. Странно, платье вот помню, а лицо вспомнить
не могу. Я посмотрел, и невольно ею залюбовался. Она тоже перестала смеяться,
взглянула на меня, вспыхнула, откинула назад волосы, улыбнулась и побежала вверх.
Я стоял и смотрел ей вслед. Наверху она оглянулась на меня и исчезла в каком-то классе.
Я же пошел искать свои злополучные ноты.
4
Раньше я казался себе ужасно некрасивым: длинным, неуклюжим. В школе я всегда был
самым маленьким, меня даже дразнили "коротышка", а в девятом классе вымахал вдруг
под метр восемьдесят. Мне казалось, что у меня ужасно длинные руки и ноги. Я ходил,
неловко размахивая ими, как ветряная мельница. Вечно я разбивал что-нибудь, задевал
кого-нибудь, спотыкался. Сейчас, разглядывая фотографии того времени, я нахожу,
что не так уж я был плох. Даже ничего: симпатичный, несколько застенчивый паренек.
Но это сейчас. А тогда, рассматривая себя в зеркало, я ужасно расстраивался, не
обнаружив в своей внешности ничего богатырского. Так, хиляк, ни кожи, ни рожи.
После этой первой, такой неудачной встречи на лестнице, я особенно остро чувствовал
недостатки своей внешности. Прокручивая этот эпизод в уме раз сто, я все больше
понимал, что вел себя как идиот. Надо было не замечать ее смеха, а гордо и солидно,
как подобает взрослому человеку, спуститься вниз за нотами, а не хохотать над самим
собой как мальчишка. И каждый раз, вспоминая эту первую встречу, я испытывал чувство
злости на самого себя надо же было так опростоволоситься.
После этого, я несколько раз встречал ее случайно в коридоре, в столовой. Она весело
улыбалась мне глазами, я же напускал на себя очень солидный, и, наверное, довольно
глупый вид. Что самое удивительное это то, что она мне все больше и больше нравилась;
я просто, можно сказать, влюбился по уши. Я узнал окольными путями, как ее зовут;
узнал, что она первокурсница; учится у профессора N по фортепиано и чудесно играет
мазурки Шопена. Ах, мазурки Шопена...
Каждый раз, проходя по коридорам консерватории и заслышав какую-нибудь мазурку,
я смутно надеялся, что это играет Она. Я останавливался перед классом, из которого
неслись звуки и долго слушал. Потом осторожно заглядывал в класс и всякий раз меня
ждало разочарование это была не она.
Однажды, заслышав звуки мазурки, я заглянул в класс. Мне повезло: это играла Она.
Да, да, Она. Сидела за коричневым роялем "August Forster" и играла мазурки Шопена.
В классе, кроме нее, никого не было. Она мельком посмотрела на меня, но я не ручаюсь,
что увидела. Она была далеко отсюда в другом пространстве, в другом измерении
в музыке. Я осторожно зашел в класс, сел на стул возле стены и стал слушать. Она
играла превосходно. Может быть, ее игра была тогда еще недостаточно профессиональна
или технична, позже я слышал гораздо более виртуозное исполнение, но была она
пронизана чем-то настоящим, искренним, что важнее и профессиональности, и техничности
ее душой. И я верил ей, верил каждой ноте. В ее игре была и смятенность, и боль,
и гордость Шопена, в ней было все.
Я слушал и, вдруг, неожиданно для самого себя почувствовал, что на глазах моих
выступили слезы. Вот, ей Богу! Сижу, смотрю на ее тоненькие пальчики, которые держат
на кончиках мою душу и плачу. Глупо, правда? Может, она заметила, что со мной происходит,
может нет. Она все играла и играла. Я не знаю, сколько времени прошло: может минута,
а может вечность. Вошел профессор N.
В то время было как-то принято сидеть друг у друга на уроках. Так что он не удивился,
увидев меня в классе.
Я не помню, над чем они занимались, в моих ушах все еще продолжали звучать мазурки.
После урока я вышел с ней из класса, сунул ей в руку записку, нацарапанную карандашом:
"Вы играли замечательно", а сам кинулся прочь...
Вот так и кончился наш безмолвный роман, в котором мы не сказали друг другу ни слова.
Вы, наверное, уже приготовились слушать душещипательную историю с тайными свиданиями
и клятвами верности. Ан нет!
Жизнь рассудила все не так как надо. Синяя птица лишь поманила меня за собой,
а в руки не далась. Так я и не нашел своего счастья. А, может быть, нашел? А может,
в жизни все происходит так, как должно происходить? И вообще, кто может сказать,
что было неправильно, а что правильно? Не знаю. Да и никто не знает. И не может знать. Вот так.
Девушку я эту больше не встречал, не хотел, чтобы она меня видела мне стыдно
было моих слез. Надо мной тогдашним давлели мальчишеские понятия о мужественности.
Хотя, я сейчас думаю, ничего плохого в моих слезах не было. Ей, наоборот, должно было быть приятно увидеть их.
Для чего же, вы меня спросите, я Вам все это рассказал? Да я и сам не знаю.
Чтобы заполнить чем-нибудь время, чтобы вспомнить себя совсем другим. Вот написал,
перечитал, и мне самому не верится, что это был я. Неужели я, такой старый и больной,
был когда-то молодым, здоровым. Неужели это я так наивно мечтал, так безудержно смеялся?
Неужели я был когда-то счастлив? Неужели это был я? А может не я. Может, мы с годами
становимся совершенно другими, не только внешне, но и внутренне, и жизнь настолько
затягивает нас в свой серый водоворот, что мы забываем о том хорошем, что было в нас
когда-то? Не знаю, не знаю. Целую жизнь прожил, а так ничего и не знаю.
Маленьким ребенком я спросил у мамы: "Кто я" и до сих пор не могу ответить на этот
вопрос. Быть может я это не тот человек, которого видят окружающие и уж совсем
не тот, которого представляю себе я сам.
Да, вот и кончилась эта мазурка моей жизни.
Профессор Алексеев умер. Я женился на скандальной женщине, с которой и поговорить
было не о чем. Позже жена от меня ушла, чему я был рад. У меня остался сын. Сейчас
он работает, а по суббогам и воскресеньям навещает меня.
Она стала известной пианисткой, я тем, кто я есть сейчас: старым, скучным
человеком, который очень боится смерти. Вот, собственно говоря, и все.
Ах, Шопен, Шопен...
1989
|