Cказы и легенды

Горновухина крестница

Прежде в семействе Филатовых не бывало умельца, который мог бы своим мастерством людей удивить.

Кузенка была у них старая. Ещё прадед Захар её ставил. На угорке у озера вырыл яму, плетнём огородил, дерновой крышей накрыл — вот и всё заведенье.

Наторели они коней ковать, сабаны и бороны чинить, ну и в междуделье занимались разными поделушками для домашнего обихода, без коих печь не истопить, щей не сварить, дров не нарубить.

От ночи до ночи, бывало, по наковальне молотами стучат, в дыму, в гари возле горна, но придёт светлый праздник — у них нет ничего: ни на себя надеть, ни на стол подать.

А у брательников жёны, как сговорились, начали только девок рожать.

Антоха, старшой-то брат, с досады свою бабу даже поколотил. Она в рёв: "Ой, да то ли я виновата!". Погоревал он — бабу-то жалко, но и без наследника худо. Отдал кузню меньшому брату Макару, сам к мельнику нанялся в работники.

Остался Макар один. Сам горно разжигал, сам железо калил, сам молотом бил. На ходу ел, одним глазом спал, белого свету не видел.

Родовое ремесло, однако, не бросил.

В скором времени Агафья опять ему девчонку родила, третью по счёту.

— Ладно уж! — согласился он.— Пусть растёт. Девка не парень, отцу не помощница, но, может, и она хлеб-соль оправдает.

Ремесло давало мало доходу, зато деревня не могла без кузнеца обойтись. Перед каждой вешной мужики обступали: "Уж ты, Макарушко, помоги-пособи, надобно ведь пахать-боронить, хлебушко сеять!". У одного сабан затупился, у другого прицеп развалился, у третьего ободья с колёс телеги слетают. Работёшка мелочная, кропотливая, но ведь и её приходилось делать по совести, с пониманием чужой нужды,

В ту вешну, когда родилась девчонка, набралось такой работы невпроворот. Не удавалось к озеру выйти и там раздышаться. Только одна услада была у Макара — в бане попариться, отмыться от копоти, всласть квасу напиться да без заботы на полатях поспать.

А один раз сосед Аникей упросил в субботу тележонку ему починить. Вот и проканителился с ней Макар до полуночи. Кончил дело, присел на чурбак, достал кисет с табаком, протянул руку к горну от уголька прикурить, а в горне-то огонь сам собой пыхнул до потолка. Но это ещё не диво, а то диво, что посередь огня босая женщина стоит — не горит, от огня не отмахивается, будто не чует калёных углей.

Поначалу Макар подумал, вот-де, как ухлестался, аж бл^знит2! И сам себе не поверил бы, мало ли чего в эту пору может привидеться, кабы давнее поверье не всплыло в уме.

Подошёл поближе к горну, вгляделся: это же сама Горновуха.

Ещё в молодости наслышан он был от отца про неё. Горновуха нарочито приставлена батюшкой Уралом к кузнечному ремеслу. Велено ей славным мастерам потакать, нерадивых наказывать, чтобы худой славы про наш край они не чинили.

Испугался Макар. Неужто, мол, он согрешил, где-то совестью попустился и тем прогневил Горновуху?

Поклонился в пояс:

— Прости, матушка! За прибытком не гонюсь, ковать не ленюсь, делаю, на сколь уменья хватает. Да и без помощника роблю.

— Всё знаю, Макар, — промолвила Горновуха. — И не хаю тебя. А хочу я твою новорождённую дочку в крестницы взять. Чеканой её назови. И вот ей от меня подаренье.

Оставила ему в руке колечко-перстенёк, сама вмиг исчезла.

Хотел Макар рассмотреть, каков перстенёк, дорог ли он, да дрёма одолела и сон сморил.

Вроде бы и поспал-то немного, а когда поднялся от наковальни, уже рассвело. На свету оглядел Макар перстенёк — ни золотинки, ни серебринки, весь из железа. Только по всему ободку выбита надпись: "Наденешь— не снимешь, потеряешь — никогда не найдёшь!".

Что к чему — мудрёно! Не к мастерству ли наказ? Ведь коль пристанешь к ремеслу, то на весь свой век, а коль отстанешь, уменье утратишь и к мастерству охладеешь, так тоже прощай навсегда!

Окольцевали девчонку и, как велено было, Чеканой назвали. Агафья сначала заохала, имечко-де не деревенское, люди на смех подымут, а потом уступила.

Полюбилась Макару младшенькая пуще других дочерей. Те двое, Парунька и Дунька, постоянно возле материного подола, ей помощницы и послушницы, а Чекана с

малых лет к отцу прилепилась. Прибежит, бывало, сядет у наковальни, с поковок глазёнки не сводит: одно ей покажи, про другое расскажи, третье дай руками потрогать.

Годам к семнадцати взросла она бойкой, проворной и востроглазой. Нередко становил её Макар к наковальне. Чуял, находится в ней большая способность. На иную поковку надо бы семь потов пролить, раз десять её в горне подержать, а Чекана примерится глазом, найдёт верное место и в два-три приёма сготовит.

Много женихов сваталось, она каждому напрочь отказывала.

Макар её не неволил. Паруньку и Дуньку замуж выдал, а о Чекане Агафье сказал:

— Пусть свободно живёт! Не зря, поди, она Горновухина крестница.

Хоть и помогала Чекана отцу безотказно, только стало приметно: простое кузнечное ремесло для неё, всё равно как одёжа не по плечу — узковато и тесновато.

Повлекло девку на искусные безделушки. Наловчилась по листовому железу картинки выбивать. Чудно у неё получалось! Первую картинку домой принесла, в простенок повесила. Родное ведь место; спереди отцова изба, рядом тополь, дальше плетень и колодец и везде зимний куржак. Другая картинка ещё краше: осенний лес с прогалинками, в небе косяк журавлей.

Избегал Макар эти картинки нахваливать, а от сомнения не мог удержаться:

— Попусту время проводишь, Чекана! Ни прибытку, ни убытку от такого товара.

Но она так ответила:

— Это, тятенька, всего лишь зачин.

Не торопилась задумки свои выдавать. Вскоре, на именины матери, поднесла ей в подарок брошку-застёжку.

Агафья — баба тёмная, сроду даже самых дешёвых украшении не нашивала, и то руками всплеснула:

— Как это ухитрилась ты?

Да и Макар с толку сбился: немыслимый труд! Надо же было как-то приладиться: без станка, без оснастки вытянуть железную проволоку тоньше конского волоса, сплести её, как кружево, из узора в узор, подставить под плетево ещё что-то, кое простым глазом не видно, хотя искрит оно там, будто угли в горне.

— И эта брошка тоже покуда зачин, — сказала Чекана. После и отцу угодила. Он постоянно цигарками пальцы

себе обжигал. Покуда собирался для курева трубку купить, Чекана сама изготовила, да не простую, как у других мужиков, а с выдумкой, со смешинкой. По виду — медный самоварчик: заглушка сверху, по бокам захватики, краник внизу. Мундштучок деревянный с медными ободками и врезками. Закуришь — сверху дымок, в самоварчике — бульк, бульк! Будто вода кипит.

Бакалейщик Анпадист навеливал Макару за неё два пуда муки, фунт сахару, четвертинку чаю и три аршина сукна.

По тем временам шибко была дорогая цена.

— Дочерью дарено и потому непродажно, — отказал Макар.

Шире-дале расходилась молва про Чекану.

Добрая слава родилась, но вслед за ней злая зависть явилась.

Донеслась молва до попа. Тому до крайности надо было церковное кадило1 поправить: он ведь без кадила, что черт без хвоста!

Призвал поп Макара к себе.

— Возьмись и к завтрему почини!

У кадила донышко прогорело, на крышке дыра.

— Нет, батюшко, не починить!

— Девке своей поручи. Она, сказывают, у тебя мастерица.

— И её не стану конфузить, — отказался Макар. Поп ногами затопал:

— Прокляну, коль ослушаешься!

Принёс Макар эту рухлядь в кузню, голову опустил. Что делать? Проще взять бы кувалду, одним махом кадило разбить — и на свалку!

На ту пору Чекана пришла. Так и эдак осмотрела попову утварь, ногтем поковыряла и, слова не говоря, бросила в кучу ржавого железа.

— Ступай, тятенька, домой! Я одна тут управлюсь. Не придётся попу нас корить и на всю округу ославить.

Напролёт с вечера до утра маялся Макар дома на полатях, выходил из избы, порывался наведаться в кузню, надо, мол, чем-ничем Чекане помочь, но удержался — с подсказками не надо соваться, ведь девка сама на уме.

Ну, и верно, не зря понадеялся. Заново сработала кадило Чекана. Из простого железа поделка, а под стать чистому серебру. Вдобавок чашечка для углей изукрашена разными завитушками, коваными листочками и цветками.

Надо бы мастерицу-умелицу похвалить, по-отцовски за нее погордиться, но Макар почуял беду:

— Не дразни собаку лакомой костью, попу способность свою не выказывай, доченька. Разохотится он, житья не даст. Давай-ко спрячем кадило подале, а я схожу повинюсь: ничего, мол, батюшко, не получилось, не поимел я удачи, принимаю грех на себя...

— Позор-то носить! — возразила Чекана.

— Небось перетерпим.

— Таиться от людей не хочу! Бери кадило, неси!

— А если попу ещё чего-нибудь вздумается? Шкатулку под деньги, не то замок с музыкой? Следом за ним всякое начальство подступит. Оно ведь на редкости падкое. Пропадёт наше коренное занятие! Куда же тогда мужикам подеваться с мелочной нуждой?

— Сразу попу дай от ворот поворот. Получи-де своё, и на том до свиданьица! Да и на меня, тятенька, не сердись. Словом огонь не погасить, калёную искру в душе не прихлопнуть ладонью. Любую муку приму, призванье своё не оставлю...

Схватил поп поделку Чеканы.

— Изготовлено славно-преславно! Это тебе, кузнец, Бог помог.

У Макара чуть не сорвалось с языка: "К тому, кто робит, Бог на помощь не ходит!". Но вовремя спохватился.

— По совести поступаю, честь не мараю.

— Я тебя за то в молитве упомяну, — посулил поп, а про оплату за труд даже не заикнулся. — Вот еще надобно и новые двери поставить в алтарь.

— Недосуг, батюшко! — засобирался Макар уходить. — И подходящего железа у меня не припасено.

Всяко стращал поп, уламывал, дескать, без его благословения Макара удачи покинут, у девки руки отымутся, хворости нападут, — только попусту этак старался. Не поддался Макар.

Вскоре Чекана опять занялась какой-то поделкой. Отцу ничего не показывала. В кузне на ночь одна оставалась.

Агафья приставала к Макару:

— Приструни ты её, отец! Надорвётся без отдыху! Тот отмахивался:

— Баба ты беспонятная! Нельзя росток надламывать, а тем более не тоже досаждать человеку, коему дан дар чего-то творить!

Дён через двадцать после того утром раненько засобирался Макар в кузню. И как раз в эту пору в открытые створки окошек донеслось кукушкино кукование.

Кукушка — птица не домовитая, сама гнезда не вьёт, птенцов не выводит, но без её кукованья любой лес — не лес. Эх, сколь покойно и славно становится, чуть уловит ухо беззаботное, доброе, милое: "Ку-ку! Ку-ку!". Выглянул в окошко Макар: с чего вдруг прилетела кукушка в деревню? Кому и чего навораживает? Кукушка, кукушка, долгий век накукуй! Сколь годов ещё жить, сколь миру служить?

Доносилось кукование с берега озера, с того места, где кузня. Всполошился Макар: ведь Чекана опять там ночь провела, не беда ли с ней приключилась? Бегом побежал.

В проулке перед кузней толпа мужиков собралась. Смеются, дивуются: вот потеха, вот невидаль!

Подле прясла — Чекана. Жива-здоровёхонька, лицо от счастья сияет. А на прясле, на перекладинке, железная кукушка сидит, хвостом вертит, крыльями взмахивает и звонко выводит: "Ку-ку! Ку-ку!". Грудка у неё серенькая, брюшко в полосках.

— Вот не было печали! — застонал Макар. — Сгубишь ты, Чекана, себя! Несдобровать нам теперича! Прячь поделку в сундук!

— А что же людям достанется? — спросила Чекана.

— Мало ли на свете других мастеров.

— Мастеров-то много, да не всякому дано железо оживить!

Тем временем в проулок, на всём скаку, влетела тройка вороных коней с бубенцами, а в повозке барин какой-то, на пуховых подушках. Наголо бритый, щёки надул, нижнюю губу спесиво отвесил, брюхо шёлковым кушаком опоясано. Позадь его, на приступке, два охранника, лицом черны, по виду волкодавы на привязи.

Позднее довелось Макару узнать — барин этот был дальний, с горного места заводчик. А в деревне оказался проездом. Из города Шадрина возвращался. Заночевал у попа. Пока чай пили, поп-то вроде бы ненароком обмолвился, что вот-де, хоть и глухая деревня, но и здесь есть умельцы, кои сроду никем не учены, а иному ученому не уступят. Показал сделанное Чеканой кадило.

А барин-то, помимо города Шадрина, уж всю округу обрыскал, умельцев искал. Где-то в столице, что ли, завязался у него тоже с каким-то заводчиком спор. Тот хрустальным конём похвалялся. Ну, а этому барину, кроме золота и самоцветных камней, было похвастаться нечем. Взял да и соврал, будто золотой чудо-чашей владеет. Кто же богаче из них? Ударили по рукам. Чей верх — тому десять тысяч рублей. Чтобы конфузу себе не нажить, к сроку с чашей явиться, барин самолично этим делом занялся. Всяких умельцев уже находил, однако ни одному не доверился. А тут, в деревне, фарт сам собой привалил.

Вздыбил кучер подле кузни коней, чуть не потоптал мужиков и зычно скомандовал:

— Эй, кузнец! Живо барину девку свою предоставь! Макар Чекану собой заслонил, но она сама вперёд выступила,

— Чем могу служить?

— Ты эту железную птицу изладила? — спросил барин и на кукушку кивнул. — Дай-ко сюда! Погляжу.

Чекана сняла кукушку с плетня, издали барину ее показала и под кофту с глаз убрала.

— Руками не дозволено трогать. А то возьмёшь — не отдашь!

Не случалось тому отказ получать. Приглянулось — бери, не дают — отбери! Вдобавок прикинул: такая поделушка — на редкость, можно взамен чаши её показать, не то в заграницу задорого сбыть. В загранице на всё русское падкие. Ну и сама-то мастерица-умелица как с картины сошла! Экие глаза! Коса ниже пояса! Телом справная, гибкая, ловкая!

Иной бы хоть подобру обошёлся, чем своевольство выказывать.

А заезжий барин разгневался.

— Со мной поедешь! По своей воле не согласишься — силком заставлю!..

Мужики в проулке заволновались, загалдели, дескать, не дозволим мастерицу похитить.

— Взять её! — крикнул барин. — Вместе с птицей в повозку уторкать!

Покуда охранники с приступка соскакивали, Чекана забросила кукушку в горно. Без поддува пыхнул огонь, поделушку мигом расплавил.

— От меня не убудет, а кто видел и слышал, тот не забудет, — сказала Чекана.

Завязалась в проулке драка. Мужики с кольями на охранников, те принялись из ружей палить. Скрутили всё же Чекану, в повозку забросили, кучер по коням кнутом полоснул, сорвались они с места, вскачь понеслись.

Неближний был путь. Два дня и две ночи с малыми остановками ехали. Сначала стояли вдоль пути густые леса, тайга дикая, дальше начались горы каменные, шиханы1, ущелья тёмные и распадки2, в понизовьях река, на быстрине шумливая, по берегу в белой пене.

Тут и стоял барский дом за железной оградой.

— Отсюда никому выхода нету, — указал барин Чекане. — Кругом моя воля! Почнёшь перечить — сничтожу! А коли сделаешь, как прикажу, — награжу! Даю сроку четыре недели. Сработай чашу из золота, алмазами изукрась, чем она будет тяжёльше, тем лучше.

— Не весом золота славится мастерство, — не согласилась Чекана. — Любая поделка попервоначалу должна у мастера в уме побывать, через его сердце пройти...

— Этак-то жди-пожди, а мне недосуг, и сам я знаю, что дороже, что в грош ценой!

— Так и делай своими руками, а меня отпусти! Барин того пуще разгневался.

— Перечить не смей! Не потерплю супротивства! Закрыли её под замок в каменном сарае. То ли тут кузня, то ли литейка. Чекана не враз разглядела. У одной стены — горно, у другой — плавильная печка, посерёдке сарая ~ верстак.

Барские слуги притащили и сложили на него листовое золото, шкатулку с алмазами и передали приказ: приступать к делу немедля!

Призадумалась Чекана, когда осталась одна. По золоту ещё никогда не рабатывала. Хотелось попробовать, но только без барской указки. Сколь красоты можно было бы на свет выставить! Смотрите, мол, люди, дивуйтесь, чем богаты горы Ураловы. Золото и дорогие каменья ведь сами-то по себе не живые, блестят, но не греют, а коснётся их

рука мастера — заговорят, видом своим приласкают и уж чего, поди, лучше, осчастливят надолго.

Попробовала она всё же барское желанье исполнить. Пусть-де отвяжется! Всё золото и алмазы потратила, а получилась чаша — тошно смотреть! Сломала и так порешила: "Пусть жива не останусь, но своим уменьем не попущусь! Помыкать собой не позволю!".

Барские слуги часто за ней в окошко подглядывали и барину доносили: "Робит девка! Старается! Даже по ночам от верстака не отходит".

Подошёл срок, барин сам отправился проверять: готова ли чаша?

На верстаке вместо чаши высокая горка стояла — золото вперемежку с железом. Поверх её, на шихане, гордый сохатый рогатую голову вскинул, алмазными глазами уставился вдаль, вроде выжидает кого-то, хочет силой померитьс/я.

— Это кто тебя надоумил ослушаться? — подступил барин к Чекане. — То ли не жалко себя? На цепь посажу, голодом заморю!

— А всё равно силком не заставишь! — не отступилась Чекана.— Я что хотела, то сделала. Вот он, Урал наш родимый. Он ведь по-всякому видится: то кедром вековым, то утёсом-шиханом, то широкой и глубокой рекой, озёрами, падями, рудниками, а мне поглянулось его таким показать. Супроть него ты, барин, никто!

Тот схватил молот, хотел всю её работу порушить, а молот из его рук выпал, самого барина огнём опалило. Каменный сарай развалился.

Из горна Горновуха сошла и Чекану ободрила:

— Хорошо, мила дочь, поступила! Мастерство не продажно, не бросово, а долговеко и памятно!

Подняла она с верстака Чеканину горку.

— Теперь ты, крестница, обратно к людям ступай! Тебе еще много трудов предстоит. А эту горку я покуда в Уралову кладовуху поставлю. Поспеет время, и она народу достанется.

Если верить молве, то с той давней поры и повелись на Урале чеканщики, великие мастера-умельцы, слава о коих далеко-далеко разошлась.