Власова Cерафима Константиновна

Произведения автора

Власова, Серафима Константиновна Чугунная цепочка : [Сказ] / С. К. Власова // Живинка в деле : Сказы и сказки. — Челябинск, 1976. — С. 84-93.

ЧУГУННАЯ ЦЕПОЧКА

Про каслинское литье да про мастеров его давным-давно слава по свету гуляет. И тем эти мастера славы добились, что своей горячей кровинкой сумели чугун оживить. Недаром сказки и были про этих умельцев в народе живут. Из поколения в поколение передаются. Вот и про чугунную цепочку сказка-быль сложена, а в ней говорится: Работные люди в старые годы в Каслях про свой завод да про свое житье-бытье так говорили: в наших местах пять больших да пять десятков малых озер. Пять церквей да пятьдесят пять плетей, и все разного вида. Вот оно, дело-то, какое получалось. Хозяева заводов и разное горное начальство далеко от простого люда находились. Мелкая же сошка, вроде надзирателей, конторских служащих, на глазах у всех жили. Оттого все и видели, как эта сошка-блошка живет да из кожи вон лезет, чтобы потрафить начальству. И себя не забыть, без выгоды не остаться. Взятки брали, смотря по чину. И разных размеров, были они — по неписаным законам давались, ни в каких конторских книгах не занесенные. Правда ли, нет, будто в те годы один управитель Карпинский взяток не брал, хотя верой и правдой хозяевам служил. Без малого двадцать лет он в управителях Кыштымского горного округа значился. Оттого и до нас его имя дошло... Говорят, много студеных зим над заводом Каслями отгуляло с того дня, когда это дело началось. Жил Карпинский не в Каслях, а в Кыштыме. В Касли наезжал, когда надо было. И вот в один из долгих зимних вечеров в зале большого расторгуевского дворца, у камина, в глубоком кресле, задумавшись, сидел Карпинский. Старик был одет по-домашнему, в халате. Тут же на маленькой скамейке, помешивая огромными чугунными щипцами пылающие в камине дрова, сидел лакей Никитка. Это был щупленыкий на вид мужичонка, с редкой бородой на морщинистом лице. Он глядел на огонь в камине, и по его рано состарившемуся лицу пробегали тени. Никитка временами то поглядывал на барина, то смотрел в окно, за которым выла вьюга и шумел буран...

— Никитка! — будто очнувшись ото сна, окликнул Карпинский слугу.

— Расскажи что-нибудь про старину.

Любил управитель слушать Никитку, первого сказочника на заводе, первого балагура и весельчака.

Был Никитка совсем неграмотным, а сказки говорил складно. Бывало, примется за побасенки — живо людей брало: откуда у него все бралось! Без присказулек не мог Никитка обходиться. Как начнет выговаривать про начальство да их проделки,— люди от души смеялись. Все нутро у заводской сошки вывернет наружу, да еще сольцой посыплет... И вот как-то раз приехало из Екатеринбурга в Кыштым большое горное начальство. В ту пору смятение среди рабочих заварилось. И все из-за покосов и земельных наделов началось. Наотрез хозяин отказался давать рабочим покосы. А попробуй проживи без покоса, когда в другой семье без малого одна кормилица — корова. Заработки известно какие были в ту пору. Из бедности народ не вылезал... Приказали рабочим собраться возле заводских ворот. Тут же крутился и Никитка. В кузнице работал он. Мелкими поделками пробивался. То на конном дворе конюхам помогал. Только недолго довелось ему на конях ездить. Выгнали оттуда за то, что, бывало, поедет с возом до Каслей, а потом сказку про себя сплетет: "Ох, и ехал я. Семь верст в сутки, только лес мелькал!" Одним словом, работник он был такой, про которых говорили в шутку: "Вся v него сила в язык ушла". Ну вот. Обошли господа завод и к рабочим вышли. Сами злющие такие... "Быть разносу вместо покосов", — говорили рабочие между собой. Поначалу заговорило самое старшее начальство, за ним загудели младшие чины. Последним перед рабочими опять речь держал чиновник, шибко, видать, важный. Он был в суконном мундире с висячими эполетами на плечах. А стояла страшимая жара. Известно, самый сенокос. Кричал, кричал этот начальник, а сам все время платочком с макушки пот вытирал. Вот она, эта самая голенькая макушка, и надоумила Никитку сыграть с господами злую шутку... Подошел он к начальнику вдруг близко-близко, оттолкнул приказчика в сторонку и крикнул, глядя на розовую плешь эполетов:

— Ваше степенство! — гаркнул он. — У вас на челе-то вошь сидит-с!

Горный начальник в эполетах так и оторопел. Растерялся, оглянулся кругом, словно вошь могла быть с корову. А Никитка, крутясь возле него, уж другое сыпал: — Видать, ваше степенство, вы ручкой-с на их сиятельство смахнули-с, — глядя уж на Карпинского, бормотал он. Дошел черед растеряться и управителю, но, увидав в Никиткиных глазах хитринки, Карпинский сразу догадался о проделке своего любимца, однако господам виду не показал и принялся громко кричать на Никитку. А тот уже шарил по земле, будто и вправду искал вошь. Искал и все время приговаривал свои гудки-прибаутки: — Видал не видал, правду не сказывал. Потом, будто поднял вошь с земли, крикнул: Вот она, живодерка окаянная, чуть их степенство не съела! Побегу камень к ней привяжу да в пруд брошу.— И, дав круг вокруг эполетов, враз убежал. Рассмеялся Карпинский.

— Не обращайте внимания, господа, на этого скомороха, — сказал он. — Самобытность, так сказать, первозданная. — И, круто повернувшись в разговоре, стал приглашать гостей на обед... Упоминание о званом обеде обезоружило начальство... Как добился Карпинский у эполетов разрешение косить рабочим по болотам осоку — не ведомо нам, а вот что Никитку послали на конный двор для отсидки — сохранилась молва. Не скучал Никитка в пожарке на конном дворе. Вечно там толклись старики. Все новости можно было узнать, а при случае и тайное послушать. Вроде такого: на каком заводе не вышли на работу заводские, где вспоминали Пугачева, да мало ли о чем они вели разговоры между собой втайне от наушников. Умели старики умное и нужное слово оказать, а еще умнее могли молчать, когда надо было. Сыпал в отсидке на конном дворе Никитка свои побасенки, а между ними припоминал, когда и сколько раз его на конном плетями стегали, когда еще парнем был. Заодним и любимые присказульки говорил: "Робил в шахте, а попал в Сибирь". Или вроде такой: "Хотел надзиратель спеть по-соловьиному, а вышло по-петушиному". Не только его дружки-старики, но и заводские женки приносили на конный двор Никитке шаньги и пироги. И опять радовался бобыль-сказочник людской доброте и, уминая шаньги, приговаривал:

— Голодное брюхо и гвоздь перемелет. Как Никиткины сказки уводили далеко людей от горестной жизни, так и наш сказ о нем оторвал нас от того вечера, когда Никитка с Карпинским сидели в кабинете у камина и коротали вьюжную зимнюю ночь. Как приказал барин ему про старину рассказать, сразу ожил Никитка, куда и сон пропал. Отряхнулся, как всегда присказульку ввернул:

— Горочки-пригорочки. Эх! Бил-бил, едва вырвался. А потом уж и за оказ принялся.

— Барин! Я не сказывал вам про пермяцки клады? — спросил Никитка. И, не дождавшись ответа, начал, как всегда, издалека:

— Один мой дружок сказывал. Подался он раз в бега, да где-то за Камой-рекой заблудился. Блуждал он в лесах один день, другой, а потом дням счет потерял. До того обессилел, что думал — конец ему пришел. Да вдруг на курень и наткнулся. А леса там были страшимые, одно слово — непроходимый угрюмый лес. Как водится, в дверь постучался. Жильем тянуло из нее. Видать, рыбаки тут жили. Сети на тычках висели и кругом сушеная рыба валялась. Зашел он в избу, снял шапку и увидал: на лавке у печки лежит больной человек. Обрадовался больной, как моего-то дружка увидал. Приподнялся было, да снова без сил на тулупишко головой упал. Знать-то, в одночасье человека хворь прихватила. Рассказал больной моему дружку все про себя, чуя свой смертный час. Не рыбак он был вовсе, а клады в горах искал, ну а рыбешка — так, для пропитания. И сколько он дружку найденного показал, что тот поначалу оторопел даже при виде такого богатства. Чего только не было там! И серебряны ковшики, чашки, а уж разных колец с разными каменьями — не сосчитать. Крынок серебряных и золотых — целая полка, и все разных размеров... Два дня прожил мой дружок у больного, а на третий день тот преставился. Вот тут-то и привалило дружку счастье — всем богатством он завладел. В купеческое звание сразу же записался. Меня и признавать перестал. Забыл, как я его клады караулил. Известно, у богатеньких на бедных шибко коротка память.

— А ты сам клады видал? Или только слыхал? Не прибавил, что ты караулил эти клады? — спросил Карпинский.

— Знамо, видал. Я ведь, барин, не завидущий. Зачем мне чужое добро? По мне, счастья в кладе не найдешь, барин! Сами знаете, чё невольному человеку дороже всего. И Никитка перевел разговор на сказ опять:

— Вот только одна штучка шибко мне поглянулась. Большое это чудо, барин!

— Какая-нибудь безделушка? Колечко с бирюзой?

— Нет, барин! Куда тут — колечко! Чугунная цепочка это была. Длинная такая. Звено в звено и, видать, отлитая шибко давно. Позеленела местами.

— Чугунная, говоришь? — встрепенулся Карпинский. — Этого быть не может! И принялся управитель расспрашивать Никитку. Даже вздыхать перестал, хоть и было ему отчего не спать и вздыхать. Снова и снова глодала его мысль о судьбе заводов. Хозяева, проживая за границей, требовали все новых и новых прибылей, а на заводах дела шли из рук вон плохо. Потускнела слава, обежавшая весь свет, про каслинское "соболиное" железо. Тупость и самодурство заводчиков бесили управителя, но свое положение надо было чем-то оправдать, упрочить... Вот почему встрепенулся управитель, услышав о диковинной легендарной цепочке, о которой давно в народе легенды ходили... Поспешно он поднялся из кресла и, несмотря на поздний час, велел подать одежду и закладывать лошадей. Оделся быстро, не по-стариковски, словно боялся, что может вдруг раздумать или мысль потерять. Накинул доху поверх шубы (плохо уже грела кровь старика), шапку и вышел на крыльцо. Вслед за ним семенил Никитка в своем стареньком тулупе и в большущих пимах. Понеслись кони по спящим улицам завода, а потом почти по диким, необжитым местам. Снег, скрип полозьев, хруст веток под санями, а по бокам лес стеной. Под утро сквозь кисейку снега замаячили языки огней над Каслями, и кучер осадил коней. Огромный дворец встретил хозяина широкими глазницами неосвещенных окон. А немного времени спустя Карпинский уже советовался с самонаилучшими мастерами — литейщиками завода. Разговор шел о том, чтобы отлить такое — миру на удивление.

— Значит, сделаешь, голубчик? — спросил Карпинский, оглядывая ласково статного рабочего, стоящего перед ним известного на заводе литейщика Афанасия Широкова. Не очень-то был разговорчив рабочий на заводах Урала в те поры, потому и короток был ответ Афанасия Широкова:

— Чего получится, барин. Зарок не даю — постараюсь. — И сделал. Отгуляли вьюги над Уралом, растаял на юрах и на озерах снег, зацвело все кругом, помолодело. Помолодел и Екатеринбург — один из старых городов Урала. Только не было радости обновления на обрюзгших и надутых лицах миллионщиков и заводчиков, собравшихся на свой коммерческий съезд со всею Урала. После деловых разговоров на съезде был устроен ужин. Один перед другим хвастались толстосумы, пуская пыль в глаза, когда совершали разные сделки. Хвастались кто чем. Один редчайшим самоцветом в кольце, другой брелком с секретом, кто женой — первейшей красавицей Екатеринбурга... Был на ужине и Карпинский. Еще днем удивлялись заводчики, глядя на него — управителя целого горного округа на Урале. Дескать, Карпинский — сила, а почему он так нынче бедно одет, даже золотой цепочки, да что там — золотой, даже серебряной и то на его жилете нет. Так, какая-то черненькая, вроде из шелковых ниток сплетенная. Разве это цепочка!

— Беднеют Кыштымские заводы,— съехидничал кто-то.— Вишь как управитель оделся, словно перед распродажей заводов с молотка...

— Надо подумать, давать ли кредит для Кыштымского горного округа, — подхватили другие. Но кто был поумнее, не спешил с догадками. Тут, мол, какой-то ход конем, — не знаете Карпинского? Ас ним в это время вел беседу Рязанов — самая хитрая лиса на Урале.

— Дражайший Павел Михайлович,— басил Рязанов,— откройте тайну, что это у вас за плетенка у часов? Не секрет? Она из шелка? Что это, новая мода? В ответ Карпинский улыбнулся и громко, чтобы все слыхали за столом, сказал:

— А я не думал, что эта скромная вещица станет предметом столь многих разговоров и недоумений. Хотя она, милостивый государь, для меня дороже платины, золота. Эта цепочка из чугуна!

— Не может быть! Вы шутите!.. — И насмешка в глазах Рязанова сменилась неподдельным изумлением. И пошла гулять чугунная цепочка по рукам удивленных гостей. Даже видавшие виды заводчики — и те, говорят, крякнули от восхищения, а больше того — от зависти, конечно. У перекупщика же редкостных изделий аж красные пятна пошли по шее, а губы еще тоньше стали.

Карпинский довольный воротился домой. Как думал, так и получилось. Посбивал спесь кое с кого, а главное — марку Каслинского завода поддержал. Говорят, скоро весть о чугунной цепочке обошла весь мир. Все было описано: и чьи заводы, на которых родилось это чудо, и сколько пудов железа покупает Англия в Кыштыме и в Каслях, и сколько пудов железа заказано в Касли со всего мира, даже какие были наряды на дамах во время бала, когда Карпинский показывал свое чудо, а главное, — какой успех имел Карпинский. Только кто отливал цепочку, кто свое сердце и душу в чугун вдохнул — ни одна газета и единым словом не обмолвилась. Не рассказали газеты и о том, как после разговора с Карпинским Афанасий Широков, придя, домой, к большому удивлению жены, тут же заставил ее вязать из ниток плетешок. Жена вязала, а Афанасий глядел. Не положено было в те времена жене спрашивать мужа о его делах. Но не удержалась она, уж очень странным все ей показалось, и она спросила:

— А зачем тебе это нужно, Афанасий?

— Да вот собираюсь, Маша, такой плетешок из чугуна сплести... И ведь сплел — всем на диво.

* * *

На Урале что ни гора — то и сказка. Что ни озеро — то и легенда, что ни поделка — то и предание. И, может быть, не вспомнился бы мне этот сказ о чугунной цепочке, если бы не довелось побывать в музее Каслинского ремесленного училища, где рядом с непревзойденными изделиями Клодта, Баха, Торокина я увидела скромный бюст девушки с умными и пытливыми глазами. За какой подвиг увековечена она в литье? И узнала я там уже не сказку, а самую настоящую быль.

Жила и училась в ремесленном училище в Каслях девушка одна — Лена Самоделкина. В ту пору были еще живы рабочие, помнившие Карпинского и время, когда трудились подневольно. Подолгу глядела Лена, как работают старые мастера и какая красота из рук их выходила. Слушала их, боясь проронить слово, старалась понять тайны художественного литья и чеканки.

— Когда трудишься — формуешь ли, чеканишь ли — помни: ты поешь самую хорошую песню на земле. Доброе литье — большой праздник! — так говорил дедушка Глухов Михаил — самый в те годы мастер из мастеров в Каслях. И тогда, словно живые, вставали перед Леной творцы, которые первыми отлили ажур из чугуна. Видела она и крохотную вагранку, а около нее Никиту Теплякова, огромными своими ручищами несущего в ложечке расплавленный чугун. Ложечка крохотная, меньше чайной. Отверстие в опоке глазом не увидать. Чугунная нить — тоньше волоска... А дедушка Глухов продолжал свой сказ.

— Когда человек, глядя на озеро, видит лужу, а в дремучем лесу только пеньки примечает, такому лучше и не подходить к литью. Все равно ничего не выйдет. А вот когда сумеешь увидеть вместо озера — море, и поманит оно тебя — смело берись за дело! — говорил он. — В старое время крепки были у нас, мастеров, руки, только связывали их господа. И, вспоминая старину и молодость свою, дед Михаил поведал о несбывшейся своей мечте:

— В молодых годах думал я отлить фигуру рабочего во весь рост с протянутой вперед рукой. А на ладони у него — орел-птица вольная. Глядите, мол, люди: простой рабочий, а хочет летать высоко-высоко. На деле же в ту пору мы пудовые царские бюсты отливали да мертвяков — двуглавых птиц под короной. Редко доводилось по душе что-нибудь отлить... И вот во время этих задушевных разговоров пришла к Лене мечта: легенду о чугунной цепочке претворить в явь. В один из летних дней по заводу разнеслась весть, что ученица ремесленного училища Самоделкина начала формовку и литье чугунной цепочки для часов. Больше месяца трудилась Лена, обжигая руки, придавая цепочке гибкость. И добилась своего. Повторила дедовское мастерство. Отлила ложечкой — звено в звено, да так, что ни одно из них не приварилось к другому. Словно из старинной сказки явилась чугунная цепочка... Вот за это-то и отлили бюст Лены Самоделкиной. Пусть знают люди, что не потеряно мастерство старых уральских мастеров-умельцев. И казалась мне волшебной эта цепочка. Как отдельные звенья в ней переплелись друг с другом, так и поколения мастеров породнились. Чудесны творения каслинских мастеров — тех, кто в сказках прославлен, и тех, кто ныне трудится в Каслях. Радуются люди, глядя на работы Александра Гилева, Сергея Манаенкова, Александра Вихляева. Да разве всех перечислишь! Цепочка та могуча, и нет ей конца...