Верзаков Николай Васильевич

Тексты произведений

Синегорье [Текст] : 50-летию победы посвящается / худож. В. Н. Щедрин. — Челябинск : Автограф, 1995.

ВНУК КАПИТАНА

Сергей Петрович Горин скинул с плеч рюкзак на крыльце дачи, отдышался. Нашарил ключ в тайничке, открыл дверь. Напахнуло прохладой. Переоделся в трико, откинулся на кровать, полежал с минуту, раскинув руки и предаваясь истоме. Встал, по заведенному порядку прошел в чуланчик. Снял кружку с гвоздика, подставил под краник бочонка. Струйка оказалась слабенькой и тут же истощилась. Прикинул так и эдак — должно остаться в бочонке никак не меньше половины. Вытекло? Пощупал под бочонком — сухо.

Вернулся, сел у окна. Постучал пальцами по столешнице, покачал головой — это все происки Павловны. Хитрости ее ведомы — слила, наверное, из бочонка в банки и поставила среди банок с вареньем — тоже, стратег.

Однако на полке с закупоренными банками вина не оказалось. Зато там стояла початая бутылка «Пшеничной». «Вот она!» — Сергей Петрович вспомнил, как искал ее после проводов внука в армию. Набулькал в стакан, посидел, ни о чем не думая. Выпил, прислушался к скрипящему звуку лукового пера в руке, пожевал.

Человеком он был добродушным, пожившим и знающим все наперед, не рвущимся давно уже в неведомые дали, умеющим ценить минуту и научившимся прощать.

Посмотрел в окно. В стекле была дырочка, залепленная пластырем — внук Юрка из малокалиберки пробил. Хотелось ему, видишь ли, посмотреть: разобьется стекло или только дырочка останется? Шалопай. Ну, армия не свой брат, выправит, поставит по стойке «смирно» — смотри грудь четвертого человека, стой и не шевелись.

Налил еще, выпил, и дирижируя сам себе: «На границе тучи ходят хмуро. Край суровый тишиной объят...» Вышел на крыльцо. Спускаясь, отдал честь собственному портрету, приставленному к стене, писанному для учебного пункта допризывников загрунтованной фанере с фотографии той поры, когда еще никакого Юрки не было, и когда Павловна не сливала из бочонка вино, оберегая его нравственность, потому что и бочонка не было. Были городок, казарма и служба, которую нес капитан Горин, участник, как теперь говорят, войны.

Прошел в теплицу, сорвал огурец, сел на порожек, пожевал. Вспомнился фронтовой друг Вадим Нестеров, погибший нелепо. Пополз за водой в овраг и уже почти вернулся, пуля, пробив фляжку, вошла в голову.

Зло взяло, встал в рост и пошел. О чем думал тогда? Наверное, ни о чем. Надо было стрелять, — стрелял; мучила жажда — добывал воду и считал: конца не будет войне. А вот уж и внука в армию проводил. И своих тридцать лет службы позади. Все ушло, минуло. На гражданке еще долго не сдавался, учил ребятишек стучать телеграфным ключом, показывал строевой шаг, старался приохотить к армейской службе.

Догрыз огурец, откинул огрызок. Представился плац, собранность тела, пружинность в ногах: чх-чх-чх... И лейтенант Овечкин, суворовец, на которого сбегались окрестные зеваки, как любители балета на приму.

— Сок-колики! Песенку...

— Ха! — на один дух. И: «Броня крепка и танки наши быстры...» Под пилоткой кожу будто рашпилем дерет. В груди тесно, кажется, лопнет она, не дай выхода в песне, и вылетит душа.

— Рр-рота-а, стой! Раз-зойдись. Курсант Горин, ко мне.

Подошел, доложился, закурили. Между делом:

— Курсант Горин, если бы попал самураям в плен, выколотили бы из тебя военную тайну?

— Никак нет, товарищ лейтенант.

— А если бы сильно били?

— Нет.

— Значит, тебя еще не били.

Кинулась кровь в лицо, скрипнул зубами, но смолчал.

И теперь, оглядываясь в ту далекую даль, спокойно мог бы сказать: нет, не выкроили бы из него и малого. Принял бы мученическую смерть, как принимали ее на Руси крепкие в вере люди, находя в самом мучении лишь случай утвердить истину.

Межой соседнего участка по-утиному шагала Татьяна Сергеевна с двумя сумками. Окликнул:

— Здравствуй, пареная репа!

— А-а, это ты, старый мерин.

— Индиферентно! Ха-ха-ха...

Она опустила в межу сумки, вздохнула:

— Хорошо кабы дождь помочил, воду таскать — поясница надломилась. С ночевой?

— Я теперь надолго сюда забрался.

— Вот и ладно, все рядом живой человек. Страшно одной-то, не сплю, блазнится: кто-то ходит за дачей, в окно заглядывает. Приходи чай пить.

К вечеру Татьяна Сергеевна нажарила картошки, заварила чаю. По телевизору шел фильм про любовь.

— А я не знаю: какая такая любовь. — Татьяна Сергеевна разливала по кружкам заварку.

— Детей подняла и не знаешь? Того быть не может.

— А вот и не знаю. Не было и нет. Как вспомню пьяную рожу — с души воротит.

Подкладывала пирожки с луком:

— Васенька завтра обещал опилок привезти, машину выписал. А Петька-то, Петька что отчудил! Ведь это только подумать. С получки выпил, сел в такси (велик начальник) да и уснул. Проснулся — лес кругом. Разут, раздет — и ни копейки. Да двадцать километров домой босой и шлепал.

Она не жалуется, просто перебирает в голове мысли. Он кивает. Коротают время, чтобы ночь не казалась слишком долгой. Сергей Петрович пропустил «Пшеничной» и благодушествует:

— Ты права, Татьяна, наше время было лучше, безделья не знали. Теперь до призыва балбесничают. Да и в армии уж строгость не та, не выдерживают, жидковаты. Чуть что — не трожь, личность угнетаешь, видишь ли. А по мне так спуску давать нельзя. По Юрке вижу — не знали, как до армии дотянуть.

Она кивала, думала о своем — о незадачливом Петьке, которого сколь ни ругай, никуда не денешься — свой. Прост шибко, копейка заведется — карман нараспашку, друзья вокруг. А вот теперь без денег поди сунься? Сколь не озирайся, одна мать на виду. Пусть не ходит теперь, хотя не позже чем завтра явится и обманет. Даже знала как. Скажет: рубашки привезли фирменные, попросил отложить. И не хватает пустяк — червонца завалявшего. И даст. Что он хуже всех, что ли? Оденется когда да трезвый — картинка...

Ночью Сергей Петрович плохо спал. Ветка скребла в окно. Стучал лист железа, и, казалось, кто-то ходит на чердаке. Вспомнил Татьянины страхи, обругал себя худой бабой, повернулся на другой бок, натянул на голову одеяло. Навалилась тягучая полудрема. Утром вышел — чисто, свежо. Тяжелая от росы паутинка играет радостными искорками в лучах. В окно Татьяна Сергеевна манит пальцем.

— Не спишь, старая курица?

— Поспи, когда воры кругом.

— Какие, где?

Ткнула пальцем в сторону его чердака.

— У меня воры? Ха-ха-ха, индиферентно!

Смешно, а меня трясет, места не найду. Плохо спалось — поясницу ломит. Ну и слышу: мостик скрипит. Поднялась я и к окошку, а он туда, одни уж ноги торчат. Потом рука выставилась — закрыл дверку.

Сергей Петрович, плохо веря в рассказ, обошел дачу и хотел посмеяться: слепой-то, мол, курице — все пшеница, однако на лесенке, приставленной к чердаку, увидел свежую землю. Убрал лесенку, а Татьяне Сергеевне шепнул:

— Собери, кто есть, из соседей, а я пойду позвоню в милицию.

Когда Горин возвращался, возле его дачи собрался народ: пенсионер Солодовников, старуха Наталья, Татьяна Сергеевна, небритый сторож Сашка с ружьем.

— Гудит, — прислушался Сашка, — машина к воротам подъехала, теперь — шабаш, отпрыгался.

— Чтобы не утек, — озаботился Солодовников.

У меня не утечет, ка-ак жахну!

Скрипнула дверца на чердаке.

— Вылазит...

К открытой дверце пятился парень в спортивной форме. Сашка вскинул ружье и жахнул. Татьяна Сергеевна вскрикнула, Наталья присела с перепугу. Парень спрыгнул.

— Вяжи! — крикнул Сашка.

Бобко залился лаем. Татьяна Сергеевна ахнула:

— Да ведь это Юрка!

Петр Сергеевич тоже узнал — внук. Стало тихо.

— Ты как сюда попал? В отпуск приехал? Мать-то знает, или дома не был?

Юрка обросший, со спутанными волосами, помятый, похожий на недощипанного петуха, стоял, опустив голову.

— Что молчишь-то, давно тут, спрашиваю?

— Третью неделю.

— Сейчас пойдем на гауптвахту, а там...

— Пойдем, — согласился Юрка, — я и сам хотел сдаваться.

— Что же не шел? — посуровел Сергей Петрович.

— Страшно. Когда вино было, не страшно казалось, а потом страшно.

— На пра-во! — скомандовал Горин, — на выход шагом арш!

Проходили мимо портрета — дернулась рука. Одумался, поскреб в затылке.