Верзаков Николай Васильевич

Тексты произведений

Синегорье [Текст] : 50-летию победы посвящается / худож. В. Н. Щедрин. — Челябинск : Автограф, 1995.

ЗАПАХ КАНИФОЛИ

Ремонт теплицы все откладывал за недосугом. Просела, стекла посыпались — принялся за дело. Строгаю брус. Соседкин внук Вова подле вертится.

— Вова, подай отборник.

Стоит. Повторяю:

—Принеси из мастерской отборник.

Пошел. Вернулся:

— Я не нашел.

— Ах, Вовка, Вовка, не знаешь отборника. Вырастешь, куда будешь годиться.

— А мне и не надо, — отвечает весело, — зачем?

— То есть, как зачем?

— Я буду в микрофон петь, когда вырасту.

— Важное дело, но ведь человек должен уметь и еще кое-что.

Глядит с явным недоумением.

— Шаляпина знаешь?

Глядит.

— Тот, сказывают, пел так, что люстры качались, вот какой был голос. А в деревню к отцу приезжал, брал в руки топор, молоток или рубанок. И не валилось из рук. Или, к примеру, был такой доктор Даль Владимир Иванович. Однажды пошел в военный поход. Зима выдалась снежная. Верблюды шли плохо. Люди мерзли, выбивались из сил. Тогда он придумал подвесные койки. Если человек не мог идти дальше, его подвесят к верблюду и таким образом путешествует. Дома у него мастерская была, там пилил, строгал, сколачивал. Вовка глядит недоверчиво.

— Кроме этого записывал слова, какие говорили тогда русские люди. Если бы не он, многих слов мы бы теперь не знали. Построгает, запишет слово или целую сказку, и опять строгает или колотит. Так и составил толковый словарь всех русских слов.

— А сейчас он где?

— Даль-то? Так это, милый, давно было.

Вовку позвали пить молоко, а меня затянуло в воспоминания. Сначала про газетные дела, потом про завод, станки, чертежи — и всему надо учиться. Потом летное поле вспомнилось и слепящее солнце за облаками. А еще дальше — школа, детство, война. И как спасался от голода у тетки.

Тетка Татьяна, проводив своего Егора на фронт, осталась с сыном и дочерью. Вите, моему сродному брату, было четырнадцать лет, и он устроился слесарем на медеплавильный завод. Невелик ростом, ушаст и ухватист.

В завозне, где висел хомут, тележные колеса, как напоминание о минувших днях, завел мастерскую. Здесь протекала оставшаяся от завода и самая интересная для меня часть жизни. Здесь я впервые услышал: канифоль, припой, зензубль и другие, музыкально звучащие и на свой лад каждый «ароматные» слова.

Мужиков в поселке — хоть шаром покати. Взоры солдаток поневоле обращались к дому Мельниковых.

В углу мастерской Витя сложил очажок с самодельным горном — мехами от старой гармони. Помню, нагревали старые подковы, чтобы переделать их на коньки. Между делом Витя сушил на противне табачные листья. По конспиративным соображениям мастерская закрыта на задвижку. Высушенные листья Витя мнет, ссыпает в кисет. Табак, видимо, очень злой. Витя мучительно кашляет, вытирает слезы:

— Все равно научусь.

— Зачем? — стараюсь отвести его от греха.

— Отец курил, и я буду.

Стук. За дверью голос соседки Натальи Куприяновой:

— Витенька, в ножки падать пришла. Запаяй таз, Христа ради. — Брат открывает, оглядывает эмалированный таз — почти по всему ободу дна просветы.

— Тетя Наталья, это нельзя починить.

— Ты, Витенька, постарайся. Я вот два яичка принесла, совсем свежие, одно только что из гнезда.

— Постарайся, дно-то почти выпало...

— Виталий Егорович, да нешто я бы пришла, стала бы беспокоить понапрасну? Духу посуды не осталось, за нет — нет. Последнее ведро потекло. Пока от колодца бежишь — полведра нет.

— Ведро починю, а таз возьми.

— Милый, что ты, — пятясь, Наталья убрала руки назад. — Вовсе хороший таз, перед войной незадолго брали, донышко только... Витя кидает таз в угол. Наталья, благодарит и уходит.

Греется паяльник. Голубой пахучий дым от канифоли. Витя облуживает зачищенные края дыр. Потом облуживает и припаивает заплатки. Иногда они ложатся рядом или накладываются друг на дружку. Дело долгое, работа идет не один день. Наконец, таз держит воду. Витя закуривает, кашляет до слез, мотает головой: «Все равно научусь...».

Вспоминая о том неласковом времени, как-то хорошо думается о мальчишках с укороченным детством.