Верзаков Николай Васильевич

Тексты произведений

Верзаков, Николай Васильевич Таволга: повести и рассказы / Н. В. Верзаков. — Челябинск : Юж.-Урал. кн. изд-во, 1989. — 256 с.

САМОЛЕТ ПРИЛЕТЕЛ [отрывок]

В холодную зиму сорок второго мы с Костей Солиным ставили петли на зайцев (тогда это поощрялось) в мелком ольховнике за поселком. Зайцы не попадали. Мы привыкли находить петли пустыми и уверять друг друга, что завтра непременно попадется заяц, а то и два. Когда же и вправду заяц попался, мы долго смотрели на него, потом кинулись разом и стали тянуть каждый себе. Мы бы подрались, как нередко случалось, но тут из-за горы неожиданно и совсем низко пролетел самолет. Костя бросил зайца и кинулся на открытое место между ольховником и поселком.

Когда мы прибежали, самолет уже окружила толпа ребятни, а прилетевшие, два человека, одетые в меховые куртки, шлемы и унты — одежду по нашим местам невиданную,— уходили в окружении оравы пацанов к председателю уличного комитета дяде Ване Чугурову.

В самолете две кабины — одна за другой, два крыла — одно снизу, другое над кабинами, и две лыжи, словно бы из половинок нетолстых бревен.

Мы изнывали от нетерпения потрогать самолет руками, ощупать пропеллер, крылья с красными звездами, заглянуть в кабины, подлезть под фюзеляж, но не давал Витька Кашин.

— Там бонбы.— Он цикал сквозь зубы и глядел, не дать ли кому затрещины или пинка.

Витька Кашин сидел в каждом классе по два года, те-перь ходил в третий и, по мнению моей бабушки, был ухорезом отчаянным и неисправимым.

Пришел милиционер Тимофей Бандуров, высокий и сутулый, с ястребиным носом и острым взглядом из-под тяжелых бровей. Он умел нагонять страх на хулиганов, молча грозя им длинным согнутым пальцем. Он первым из поселка ушел на фронт и первым вернулся — раздробило руку. Она стала короче, усохла и двигалась только в кисти. Отходя от толпы, он погрозил Кашину. Витька воспринял это как знак особого расположения и принял на себя попечение о самолете.

Приходили и взрослые, но долго не задерживались. И только пастух Ермил, небритым лицо похожий на вывернутую рукавицу-шубенку, хотел непременно видеть прилетевших и спросить, не были ли они в Ленинграде, где в двадцатом году он служил пулеметчиком, и на старом ли месте стоят казармы первого пулеметного полка. И если первый пулеметный полк воюет, то почему так долго не могут намять холку Гитлеру.

— Ах, едрена-зелена! — он чадил махрой,— Как умственно все человеком устроено.

Пацаны вились мошкарой, и Кашин не успевал раздавать затрещины.

От крайнего дома, от Аксиньи ЗаморевоЙ, крикливый голос пропел:

— Ню-урка, хлеб привезли! Где тебя лихоманка носит? Хлеб возили с перебоями. Поселок огибала железная дорога и как бы отрезала его от остального города. По ней шли составы на фронт и с фронта. Ниже шоссейку пересекало еще несколько заводских веток, где постоянно сновал маневровый паровозик. И редко случалось, чтобы все линии были свободны. Люди подлезали под вагоны, а машина, иногда простояв часа три, возвращалась, а очередь переходила на другой день.

Хлеба мы с Костей не получили. Очередь почти дошла, но продавщица сказала, что она тоже не железная, и закрыла магазин. По дороге домой Костя спросил, какую ботву я больше люблю. Мне никакая не нравилась. Он от-давал предпочтение турнепсовой, если ее хорошенько пропарить.

На другой день хлеб получили рано и ушли за поселок. Кашин расхаживал, заложив руки назад, сутулился, гро-зил пальцем воображаемым нарушителям — передразнивал милиционера.

— Витька, а как Бандуров гвозди забивает?

Кашин поднял согнутую серпом руку, стал помахивать кистью, припевая к удовольствию мальчишек: «Тима, Тима, Тимофей, ну-ка, гвоздик забей!..»

Пришел Ермил. Его не сразу узнали — побрился. Из кармана латаного-перелатаного полушубка выглядывала заткнутая бумажной пробкой чекушка, наверное, под бензин для зажигалки.

— Идут! — крикнул кто-то.

— Летчики!..

Они подошли, поздоровались, сняли заскорузлую от мороза парусину с кабин. Тот, который повыше, залез в кабину, он оказался пилотом, другой, покоренастей, механиком. Механик обошел вокруг самолета, снял красные струбцинки на хвосте и на крыльях, провернул винт, поставил его стоймя, смахнул иней с ребер цилиндров мотора, что-то отсоединил там, продул, присоединил снова и спросил:

— Пробуем? Пилот кивнул.

Они что-то кричали друг другу, потом механик крутнул винт, накинув на верхний конец его веревочную петлю лыжной палки. Пропеллер дернулся, нехотя сделал оборот. Мотор со свистом выдохнул, чихнул, стрельнул голубым дымом. Потом как бы после раздумья еще крутнулся и — чих-чих-чих — стал набирать обороты.

Пилот помаячил механику, тот ушел к хвосту и лег на него животом. Мотор заревел, самолет закачался, словно ему было невтерпеж стоять на месте, за хвостом поднялся вихрь. Механик втянул голову в плечи. Кашин сдернул с пацана шапку, кинул в струю, и ее покатило по полю, Что-то маячил Ермил, но голоса его не было слышно.

Вдруг рев прекратился. Механик отвалился от хвоста, а летчик, подняв очки на лоб, стал выбираться из кабины.

— Ето што же вы так скоро собрались,— попенял механику Ермил. — Сами-то не из Ленинграда? Ну-ну, не пытаю — военная тайна. Погодите-ка, тут вот у меня есть ма-ленько,— Ермил достал чекушку, выдернул затычку.— Оно повеселей дорогой-то будет. И стакашик есть,— и подмигнул: — Шпирт, довоенный ишо. Старуха поясницу натирает. Да ни черта ей не сделается, а тут, понимать...

— Спасибо, батя,— улыбнулся пилот.

— А ты хвати, а потом и говори спасибо-то.

— Извини, отец, нельзя.

— Ну да со стакашка-то окромя пользы што будет.

— Ни капли.

— Совсем? Да ето што же, понимашь, выходит? В кои веки ероплан залетел — и на тебе. Если насчет старухи, так плюнь — ни лешева ей не станет...

Ермил с помощью стакашка, видимо, хотел втравить экипаж в разговор и вызнать насчет первого пулеметного полка, потолковать с бывалыми от желан-сердца, да не вышло, и он искренне огорчился.

— Ты, батя, лучше скажи, нет ли тут больших камней.— Пилот прочертил воображаемую линию.

— Как не быть, у нас каменьев сколь хошь, можем взаймы дать.

Ермил за годы пастушества узнал пустырь на ощупь, боками. Отошел несколько, распинал снег — под ним оказался валун.

— Вон там ишо такой есть. А вот этта пень летось Яшка Лукин выкопал, дрова — смолье, порох — дрова, яма осталась...

Пилот попросил нас подержать самолет за крыло, что-бы развернуться на месте и отрулить для разбега.

Механик ушел на край пустыря и махал там руками. Кашин вертелся под ногами пилота и канючил:

— Дядь, прокати, а...

— Как учишься-то, орел? — Пилот положил руку в большой, почти до локтя, рукавице на голову Кашина.

— На «отлично»,— Кашин даже не моргнул,— вчера четверку получил, сегодня исправлять буду. Мы онемели от Витькиной наглости.

— В таком случае садись.

Витька зайцем заскочил на плоскость и забрался в кабину.

— Вишь, растворил хайло-то,— улыбался довольный за Витьку Ермил.

Мы завидовали привалившему Витьке счастью и старались хоть за крыло подержаться, когда самолет разворачивался, а потом бежали за ним до края пустыря.

Вот он развернулся. Витька вылез. В кабину сел механик. Пропеллер завертелся быстрее, слился в прозрачный круг, за хвостом поднялся снег, самолет стронулся и, покачиваясь, побежал. Механик помахал на прощание.

Казалось, самолет ударится о гору сразу за речкой, где мы летом ставили дерновую плотину и купались. Но на самом краю пустыря он привспух и стал отходить, забирая все выше. Через минуту скрылся за горой.

Пацаны окружили Кашина. Витька, присмиревший и тихий, сдвинул на ухо шапку, цыкнул сквозь зубы и направился к поселку. Толпа потянулась следом. Ермил качал головой:

— Были, да нету. Сурьезные мужики, как в первом пулеметном полку, понимаешь.— И развел руками.

Мы с Солиным шли молча. Он снял варежку, разжал кулак—в ладони оказался маленький фанерный треугольничек с крохотными гвоздиками.

— Дай посмотреть,— попросил я.

Самолет улетел, а его частичка была у меня в руке. Я предложил Косте:

— Хочешь за него щегла?

Костя согласился. Щегол был выдержанный, «ударял нараспев», и я им дорожил. Но ведь и осколок был от настоящего самолета, который, может быть, уходил на фронт.

А зайца честно разделили.