Валеев Рустам Шавлиевич

Тексты произведений

Рустам Валеев. Рассказы / Р. Ш. Валеев. — Челябинск : Издание фонда «Галерея», изд-во «Автограф», 1996. — 200 с.

CРЕДА ОБИТАНИЯ

Всю жизнь мне хотелось иметь какую-нибудь необычную вещь, унаследованную или приобретенную у старого антиквара. Увы, наследовать было не от кого, а вообще хорошие вещи я встречал в комиссионном магазине, но мечту мою тут же примораживало от недоступной для меня цены. Я грустно думал, что живу я бедно, и рос бедно, и никогда у меня не было ни редкостных книг, ни красивых предметов, а стало быть, и вкус не вскормлен — и нет его!

И вот недавно я прослышал, что председатель нашего фонда культуры вернулся из Китая и привез фарфоровые не то статуэтки, не то чашки-плошки. Я механически встрепенулся, привык навострять уши, как на звуки боевой трубы: там что-то дают, а туда что-то привезли и тоже будут давать. Как-то грустно все это сомкнулось — механика потребителя продуктов и давняя мечта. Впрочем, это соображение застигло меня уже на пути к фонду культуры.

Попетляв среди панельных суровых домов, я нашел маленький, ровно карточный, домик с табличкою над низеньким, матушкиным как будто крыльцом. И в этом уютном домике негрубая девица, шныряя пальчиками над клавишами машинки, ответила мне, что Валентина Викторовича сейчас нет, но будет он ровно в четыре. Я вышел из домика и решил подождать в скверике напротив, потому что погода была весенняя, снежистый запах и апрельский звон ручейков, и приятный гул ворон и галок на высоких тополях.

Да, шла весна. И было хорошо. И в такие минуты жизнь прокруживает до канительных совпадений, всегда между прочим грустных. Так и сейчас давние мои желания и бедная молодость встык сошлись с теперешней моей целью приобрести наконец-то мечтаемое. И Валентина Викторовича я знал давно...

Лет двадцать назад я был довольно молодым человеком и после вынужденной смены многих местожительств и служб наконец-то поступил на хорошую, хотя и малоденежную работу.

И не то чтобы я ценил эту свою работу, однако ж пора было остепеняться, у меня была семья, жена и ребенок, и надо же было их кормить. Начальник у меня был добродушный и простоватый человек, а само учреждение — с вольными правилами, потому что было творческое. Пожалуй, странное сочетание — творческое учреждение, да мало ли в жизни странного.

Больше о моей работе можно и не говорить, учреждение творческое, и ладно, а только скажу, что хорошо было сидеть в просторной комнате. Окна раскрыты, шторы жеманно покачиваются на сквозняке, и дальние трамваи мягко названивают, одежды и говор идущих мимо окон людей приятно вывязывают житейскую канитель. Кто-то зайдет в твою комнату, сидишь и подолгу с ним разговариваешь, а то пойдешь с ним в кафе напротив и съешь мороженого или выпьешь прохладного рислинга. А потом еще в сквере посидишь и — опять к себе в комнату с раскрытыми окнами и приятным колебанием женственных волнующих штор.

И еще любил я перебирать и сравнивать прежнее житье с теперешним. Вспоминалось, как снимали квартиру, но без прописки, болел наш мальчик, задыхался, а когда мы прибежали в ближайшую поликлинику, нам сказали: это поликлиника специальная, а вам надо вон куда — трамваем, автобусом и еще одним трамваем. Вспоминалось, как волосики у маленького долго не росли, а потом вышли кудрявые, и мы вдруг увидели, что мальчик наш миловиден, но слишком печальны у него глаза. Смо-о-отрит, маленький, так выжидательно, кротко: а не скажут ли ему и его родителям, что надо ходить не в специальную поликлинику, а в дальнюю, где тети почему-то крикливы и руки у них холодные.

Ах, было... а теперь все идет к лучшему, даже и жилье будет свое! Нет, неплохо теперь я жил. Но произошел со мной нехороший, стыдный случай, о нем бы и не надо рассказывать, да иначе вы не поймете.

Мы с моим товарищем взяли почему-то не одну, а две бутылки рислинга и вечером, когда мой начальник поехал на дачу, засели в моей комнате, но уже закрыв окна сомкнув шторы. Сидели мы тихо, ну, может быть, не надо было выбегать в кафе и приносить еще новые бутылки. Наговорясь о литературе, мы переходили к другим искусствам, к песенному, например, и пели в два голоса то «Гори, гори, моя звезда», то «По диким степям Забайкалья», а потом — с хохотом, до сладчайших колик в животе, — про то, как собирались козаченьки на колхозном дворе и думу думали большую: как бы это в гости-то позвать товарища Сталина.

Помню, у ночного фонтана стояли, полезли купаться и страшно удивились, когда через люминесцентные струи проглянули молодцы в милицейских костюмах. Кажется, мы еще и в автомобиле, который нас вез, пели от полноты чувств...

И так вот заночевали мы в казенном заведении и вышли оттуда дрожащие от сырых одежд, покачливо ступая в этой неустойчивой жизни.

Задним умом я удивляюсь теперь, что мы не угрызались совестью за никчемность наших развлечений, за глупые и пустые наши души. Мы должны бы устыдиться перед своими семьями, перед самими собой, наконец, перед книгами, о которых так уважительно говорили в наших беседах. Нет же, нас как приморозило страхом: что теперь будет?! Увольнение со службы, клеймо пьянчужки и тунеядца... Но и это было еще не самое страшное, а страшное — в наших похмельных догадках. О чем мы разговаривали, звеня стаканами, и какие песенки пели? Печальные, да это ничего, это старинные песни, их все поют. А вот зачем петь жизнерадостную, колхозную? А если кто нюхом протянется до рукописных изданий, которые приносил я в мою просторную служебную комнату?

Мы зашли к моему товарищу, кое-как прогладили утюгом наши одежды, побрились и умылись, попили скучного чаю. Я позвонил жене на работу и набормотал что-то насчет нечаянной поездки в район. А в десять часов я был на службе, и никто в то утро почему-то не спешил в мою комнату. Чуждо названивал телефон в кабинете моего начальника, но я не шел туда и трубку не поднимал.

Часу в двенадцатом пришел Алексей Алексеевич, мой начальник. У него было приятное, глупое лицо, которому я почему-то очень обрадовался. С непринужденным изяществом конторщика начальник мой опустился в кресло и подхватил трубку зазвонившего телефона. Я вышел из кабинета, потому что показалось по выражению его лица, что разговор немного конфиденциальный.

Мое сторожкое и трусливое чувство подсказало мне, что телефонный звонок каким-то образом связан с ночным происшествием. Прошло две или три минуты, и голос Алексея Алексеевича позвал меня.

— Такого я не ожидал от тебя, — сказал Алексей Алексеевич. — Ну не ожидал, никак не ожидал!

Сказать по правде, в иное время я усмехнулся бы его словам. Я вовсе не хотел, чтобы он обо мне думал как о благополучной и благонамеренной личности, ибо сам говоривший был слишком благонамерен — в глазах высокого начальства, в глазах милицейских и прочих служб. Но в ту невыносимую для меня минуту я, конечно же, проговорил:

—Знаете, я и сам не ожидал от себя...

—Да? — сказал он со всею наивностью одномерного и незлого человека, и надо было ответить: да, — чтобы он в то же мгновение поверил мне.

—Да, Алексей Алексеевич.

О, жизнь зависит от многих обстоятельств, от многих вроде бы ни к чему тебя не обязывающих слов, от мягкой и безвредной твоей уклончивости, от кивочка, от легчайшего и почти незаметного подобострастия. Я уже понял, что звонили из милиции и что бумаги для принятия мер милиция посылать не будет. И мы, двое, можем скрыть нашу тайну, и скроем, и будем довольны, как святые, склонные только к добру.

Ладно, — сказал Алексей Алексеевич, — иди, старик. Ты не забыл послать материалы нашего пресс-бюро?

Нет, нет, я не забыл. Я уже все приготовил, надо только вложить в конверт и отдать на почту.

Боже ты мой, разве же прежде я спешил делать никому не нужные дела, посылать материалы какого-то пресс-бюро? (Вот чем хороша служба в творческом учреждении: чем бы ты ни пренебрег, ни сделал, а оно и не нужно никому, и совесть твоя чиста.) Вот и теперь я отставил муторное занятие, сидел покуривал, избывая оставшиеся страхи.

Около пяти часов я встал и спокойным, будничным.

Среда обитания шагом прошел через коридорчик и замедлился у дверей моего начальника. Скажу «до завтра» — и я свободен.

—Нет, — сказал Алексей Алексеевич, — сейчас нас ждет Валентин Викторович.

—Валентин Викторович? Но разве он знает?

—Знает, старик, знает.

—Но кто же мог ему сказать?

—А кто в таких случаях должен говорить Валентину Викторовичу?

Вы, — слабо проговорил я, и маленький, крохотный был оттенок вопросительности в моем голосе. Ну, словно угодить, что ли, хотелось. Или, быть может, осторожненько съязвить, не знаю.

То, что сделал мой начальник, не было доносительством, не было желанием испортить мою карьеру, нет. А сказать надо было для того, чтобы Валентин Викторович однажды вдруг сам не спросил: а вот, мол, у вас был такой случай, а? Вот и все.