Савин Виктор Афанасьевич

Тексты произведений

Савин, Виктор Афанасьевич. Лицензия / В. А. Савин // Прошу к нашему шалашу. — Челябинск : Юж.-Урал. кн. изд-во, 1970.

ЛИЦЕНЗИЯ

(Лицензия — разрешение охотиться на запрещенного зверя)

Ну, мать, все в порядке! — шумно входя домой и потирая руки, сказал Серафим Васильевич Чугунов. — Лось у меня в кармане. Вот, посмотри бумагу. Получил разрешение убить сохатого. Выложил сорок рублей — и, пожалуйста, лось твой. Убьешь — и слова никто не скажет. Попутно зашел на почту, дал Васютке в Киев телеграмму. Дескать, приезжай, сынок, охотиться на лося... Ведь это здорово, мать, а?

Грузный старик подошел к жене, гладившей белье на большом столе в гостиной, обнял за плечи, заглянул в глаза.

— Ну-ка, ну-ка, дохни! От тебя что-то попахивает, Серафим Васильевич? — отшатнувшись, а потом наступая на мужа, сказала полная женщина с прядками седых волос.

— Виноват, Анна Федоровна. Я только кружечку пива. Шел мимо ларька и соблазнился. У меня ведь выходной.

— У тебя теперь каждый день выходной.

— Что поделаешь, мать! Списали в утиль. Был обер-мастер сталеплавильного цеха, профорг, агитатор, а теперь — никто. Ладно еще, что не вытурили из парткома, из горсовета. А то бы хоть ложись и помирай от безделья. Утром просыпаешься, глядишь на часы и вдруг соображаешь: ты теперь отпетая головушка. На работу не ходить, никуда не собираться, не спешить. Даже как-то странно. И немножко жутко. Был нужен производству, а врачи заерундили. И вот, товарищ сталеплавильщик, сиди дома, смотри, как твоя Анна Федоровна хлопочет возле духовки, готовит завтрак, обед, командует стиральной машиной, а теперь вот разглаживает морщины на белье. Словом, не обер-мастер, а какой-то придаток к квартире.

— Ты, поди, есть хочешь, Фима?

— Нет, мать, еще не промялся. Сейчас я займусь ружьем, патронами. Васютка приедет в отпуск, мы с ним и бабахнем лося, пудов на двадцать пять. Студень из лосятины, жаркое из лосятины. Это здорово, Аннушка! Перейдем на подножный корм. А доживем до будущего лета — станем ходить по ягоды, по грибы. Нет, все-таки, по-моему, и в пенсионерах можно жить. Сад разведем, смородину посадим. Варенье станем варить...

В своей комнате, где стоит кровать и письменный стол с двумя тумбами, Чугунов снял со стены бескурковое ружье, переломил его и посмотрел в стволы на свет. Они блестели, как зеркальные. И лишь в одном из них, в левом чеке, мизгирь ухитрился сплести паутину с пятачок. Серафим Васильевич подул в ствол, как будто играл на духовой трубе, порвал расчалки у тенета, и оно повисло на конце дула, словно клапанок.

— Вот тоже охотник, — сказал себе Чугунов, — до чего запустил ружье, что в нем пауки гнездятся. Да оно и не удивительно. Двадцать лет висит самопал на стене над кроватью и за это время ни разу из него не выстрелил. В юности бегал в лес, охотничал. А попал в мартен: то сталь варишь, то на курсах мастеров учишься, то разные общественные нагрузки выполняешь. Тут уж не до рябков, не до зайцев. Только иногда, ложась спать, поглядишь на бескурковку, помечтаешь: а хорошо бы посидеть где-нибудь у костра под кромкой бора или на берегу таежной речки, встретить росную зарю, подманить на пищик рябчика, а повезет, так снять с дерева глухаря. Да, мечты!..

Разобрав ружье, Чугунов почистил стволы мягкой волосяной муфточкой: тоненько смазал золотистым машинным маслом, а затем принялся набивать патроны. Достал из тумбы всевозможные коробки, баночки, мешочки, барклай, деревянный молоток, аптекарские весы коромыслом. Заставил стол, словно витрину в охотничьем магазине.

В первую очередь зарядил латунные гильзы пулями с усиленной порцией пороха, потом в ход пошли картечь, дробь. Все делалось не спеша, кропотливо. Огнеприпасы тщательно взвешивались, ссыпались в патроны, запыживались, а на последнем картонном кружочке Серафим Васильевич выводил цветным карандашом цифру — номер дроби. При этом на каждый номер был свой, особый цвет карандаша.

Жена Чугунова то и дело заглядывала в комнатку.

— Фима, ведь ты есть хочешь. Иди, у меня уже все на столе.

А он ворчал:

— Постой, мать, видишь — занят. Не мешай.

На другой день отставной обер-мастер проснулся чуть свет. Глянул на будильник, а вместо него увидел на столе ружье, патронташ из кожаных подсумков, нанизанных на поясной ремень, бинокль и пузатый рюкзак. Сообразив, в чем дело, старик от удовольствия крякнул, встал, сделал разминку, выкидывая руки в стороны, вверх перед собой и присаживаясь на корточки.

А через полчаса он уже мчался на мотоцикле по городу, мимо грохочущего в отблесках пламени, в дыму и копоти металлургического завода, зажатого между закопченными крутыми голыми горами.

На Уральском хребте Чугунов остановился. Здесь где-то должна быть повертка к Старокаменским углевыжигательным печам. Остановился, огляделся вокруг: эх, елки-палки, красота-то какая!

Позади, в узкой долине, за вершинами деревьев лежал завод, подернутый сизой туманной дымкой, а по краям этой долины, словно на берегу какого-то фантастического озера, освещенные солнцем стояли высокие ослепительно белые дома. А дальше, куда ни посмотри, чуть облысевшие горы, темно-зеленые леса, кое-где подпаленные пламенем осенних рябинников, черемух, осин. А воздух-то, воздух! Не воздух, а хрусталь. Дунет ветерок — и зазвенит.

Отыскав когда-то торную, теперь давно заброшенную углевозную дорогу, Серафим Васильевич направил на нее свой мотоцикл.

От Старокаменских печей осталось только название да кучи развалившихся кирпичей. Минули, ушли в прошлое времена, когда уральские домны жили на древесном угле. Сейчас на месте дымных поселков жигарей уже успели вырасти новые боры, рощи, непроходимые осинники. И вот здесь-то, в таежной глуши, нашли себе убежище теснимые отовсюду птицы, звери и особенно лоси. Здесь-то и "купил" себе сохатого старик Чугунов.

Облюбовав себе охотничий стан под дремучей разлапистой пихтой, Чугунов с ружьем на плече, с биноклем на груди отправился в разведку. К приезду сына, инженера одного из киевских заводов, ему надо отыскать лосиные стойбища, лежки, тропы, узнать, куда звери ходят на водопой. Может, придется тут пожить не день, не два. Нужно выследить сохатого, изучить его повадки, а потом уже вместе с сыном приехать сюда, устроиться в засаде и... Пусть потом сын похвастается в Киеве, что во время отпуска ел на Урале лосятину, добытую на охоте вместе с отцом! Там ведь, на Украине, лоси-то в диковинку.

Долго попусту ходить Чугунову не пришлось. Только спустился по глубокому каменистому оврагу между двух горок к речке, сразу наткнулся на песчаной отмели на следы. Правда, не совсем свежие, но следы. Большие, глубокие, двухкопытные. Песок желтый, чистый, а во вмятинах образовался ил, лег тоненькой сероватой пленочкой. Ясно: лось приходил.

Пошел вдоль берега. Обходил кусты, болотца, старицы, сплошь заросшие хвощом да мать-и-мачехой. Шел, черемухой лакомился. А ее наросло тут тьма-тьмущая, осыпается так никем и не тронутая. В одном месте пригнул ветку, наелся ягод. А отпустил — ветка-то отпрянула вверх, переполошила весь куст. А там, где-то за кустом, вдруг раздался топот, треск, шум, словно стоял паровоз, двинулся и начал шипеть, спускать пары. Чугунов даже присел.

— Вот разиня Иваныч! Позарился на ягоды и позабыл, зачем идешь. Лось ведь это, сохатый! Эх, балда осиновая!

...Сын Чугунова, Василий, долго ждать себя не заставил. Отпуск, видно, был припасен заранее. Приехал с женой, привез чемодан, ружье в новеньком коричневом чехле, фотоаппарат. Не успел еще молодой Чугунов раздеться, а отец держит его ружье, нетерпеливо расстегивает пряжку на чехле и говорит:

— Лось наш, Васютка, можно сказать, уже привязанный. Пасется у Старокаменских печей. Ночует в колоднике на Осиновой горе, а на водопой ходит возле Сухого ручья к речке Черемшанке. Я уже две закрадки неподалеку от его тропы сделал. Одно утро посидел. Собственными глазами видел, как он прошел мимо. Рогач. Матерый. Голенастый. Борода, грудь седые, с искоркой. Съездим с тобой и тяпнем.

— Тяпало! — пропела Анна Федоровна. — Дай хоть людям раздеться. Помешался на своем сохатом. Тяпнем, тяпнем, а вчера попросила петуха зарезать, так убежал, на партийное собрание сослался. А до собрания-то можно было успеть барана остричь.

— Сравнила тоже — петуха, — огрызнулся Серафим Васильевич, — петуху ты и сама голову свернешь. Не велика птица. А вот лось...

— Да будет тебе! Делать нечего стало, вот и носишься со своим лосем, как с писаной торбой.

На пятый день после приезда гостей отец и сын Чугуновы собрались в лес. Оба с ружьями, одно другого лучше. Обвешались патронташами. У старого Чугунова на груди бинокль, у молодого — фотоаппарат. Жены проводили их за ворота и пожелали ни пуха ни пера.

Переночевав под пихтой, как у наседки под крыльями, охотники еще в потемках перебрались к лосиной тропе, расположились в шалашиках, замаскированных под кустами. Рассвет наступал медленно. Да и стрелки часов, казалось, почти не движутся. Вначале будто кто-то на восточном склоне неба раструсил известь-пыленку, потом ее чуть-чуть подсинил, подбавил розовой краски, затем красной, малиновой. Между деревьями пополз туман и скатился к речке. Вскоре четко стало видно каждую веточку, каждую хвоинку, каждую былинку. И в это время на Осиновой горе стали похрустывать сучки, хворост.

В верхнем шалашике младший Чугунов приготовил свой фотоаппарат, в нижнем Серафим Васильевич поднес к глазам бинокль. А легкий шумок с горы спускался все ниже и ниже. Иногда даже слышалось пощелкивание копыт о корни деревьев, о камни. И эти звуки, рожденные в утреннем лесу, резко отдавались в ушах охотников.

— Идет! — прошептал Серафим Васильевич, завидев лося в бинокль. Зверь шел между красноватыми стволами сосен, выбрасывая далеко вперед длинные ноги, высоко неся голову и насторожив уши.

Когда сохатый поравнялся с верхним шалашиком, старик Чугунов притиснул к глазам бинокль и замер в ожидании выстрела. Прошла секунда, две, три. Лось вдруг резко повернул голову в сторону закрадки молодого охотника и побежал рысцой, продолжая свой путь, направляясь к нижнему шалашу.

— Ну и шляпа! — с досадой прошептал Серафим Васильевич. — Проворонил лося-то. Ведь рядом прошел. Можно было из обоих стволов выпустить заряды. Ну и ну!

Отложив бинокль, он схватился за ружье, положил стволы на специально приготовленную, вбитую в землю, рогатку и приготовился стрелять. Все было заранее рассчитано. Лишь только голова лося поравняется вон с той рыжей сосенкой, что растет за тропой, нужно нажать гашетку, и пуля попадет зверю под лопатку, в сердце.

Сохатый приближался. Он снова шел шагом, медленно выкидывая ноги перед собой, озираясь по сторонам большими черными, чуть на выкате, глазами. Неподалеку от шалашика он остановился, пошевеливая ушами.

"Наверно, запах мой заслышал? — подумал Чугунов, с какой-то жадностью разглядывая лесного великана с огромными, тяжелыми, словно замшелыми рогами. — Старый, видать. И шерсть на нем подернулась сединой. И борода висит чуть не до колен. Ну да, старик! Древний зверь, наш, коренной, уральский. Раньше табунами они здесь ходили, а теперь каждый на счету... Вон как насторожился. Ходит по своим родным местам и опасается. Разве это житье? А я-то, обер-мастер, пенсионер, пришел на него с ружьем, с пулями. Будто есть у меня нечего. Захотелось похвастаться, что лося убил. Лицензию приобрел. Не приобрел, а выклянчил, можно сказать. На сына-охотника сослался... Старый ты черт! Непутевый, тоже в охотники лезешь. И как тебе не стыдно!"

Серафим Васильевич отвел стволы в сторону и выстрелил. Сохатый вздыбился, круто повернулся на задних ногах и огромными прыжками, с храпом кинулся в гору, в урему, производя такой шум, будто над утренним лесом пронесся ураган.

— Что, батя, промазал? — подходя к старику, спросил сын.

— Промашку дал, — виновато улыбаясь, ответил отец. — А ты что же не стрелял?

— А мне некогда было. Я его фотографировал. Несколько снимков сделал. Это будет память на всю жизнь. В Киеве мне завидовать будут фотолюбители. Ведь недаром тобой уплачено сорок рублей.

— Ну и шут с ними, с деньгами. Я ведь о тебе больше заботился. Для тебя старался... Давай поедем домой. Хозяйки там уже тесто для пельменей, поди, приготовили. Дело только за мясом. А мясной магазин рядом.