Рыжова Мая Петровна

Тексты произведений

Рыжова, М. П. Лилькина война /М. П. Рыжова. — Челябинск: Издатель Татьяна Лурье, 2005. — С. 186-190

Тарелка супа: рассказ-быль

Запомнилась мне станция Арысъ,

А из меня тихонько уходила жизнь

Жизнь уходила из моего маленького детского тела, расчёсанного, в коростах; из моих чёрных, давно не мытых рук в квадратных трещинах, по которым сочилась кровь (наглядное пособие по биологии - клеточное строение кожи).

Меня ничего не занимало, ничего не трогало. Я уподобилась тупому голодному животному с мыслями только о еде. Мне было всё равно, где находиться. Двигаться я уже не могла, да и не хотела.

Поначалу мама брала меня с собой. Мы стояли в длинных очередях то за билетами, то за рейсовыми карточками, то за хлебом. Но нам редко удавалось добыть чего-нибудь съестного. Я не могла и не хотела ходить вместе с мамой. Она, сама обессиленная, тащила меня за руку. А у меня было одно желание: лечь и не двигаться и ничего не добиваться. И мама стала оставлять меня на привокзальной площади или на перроне.

Ко мне привыкли, и я привыкла к служащим вокзала, к милиционерам и людям, сидящим на узлах, чемоданах, тюках.

Когда к перрону приближался поезд, все спешили к вагонам, начиналась суета и давка. Меня, спящую в голодном обмороке, обходили стороной, иногда наступали на мои ноги, я инстинктивно сжималась в комок, пробуждаясь, но не открывая глаз.

Потом поезд уходил, суета исчезала. Неизменной оставалась только широкая лестница, ведущая к зданию вокзала. На ней почти всегда сидел старик, расставив ноги, облепленные зелёными крупными мухами. Иногда он уходил туда, где было теплее, где сильнее пригревало солнце. И за ним вслед летел рой мух. И они вновь облепляли старика, особенно его штаны, размещаясь там треугольником.

Всё это не трогало и не занимало меня, а лишь фиксировалось в моём мозгу, чтобы потом, много лет спустя, чётко проявиться, отпечататься, как фотография по старому негативу.

Моим любимым местом был перрон. Там я чаще всего дожидалась маму. Вещей у нас не было. Только две котомки - мамина и моя. Я выбирала место, наиболее прогретое мартовским солнцем, из котомки доставала книгу "Рассказы Л.Н. Толстого", открывала безразлично какую страницу, пробегала глазами одну-две фразы и сразу же засыпала. Ветер перелистывал страницы, иногда на них ступала чья-то нога, но я отключалась от шума и суеты, от спешащих куда-то людей, нагруженных узлами и чемоданами. Вероятно, это выглядело странно, нелепо, несовместимо: голодный ребёнок, нищенка в рваной обовшивленной одежде, и книга. Но так было. Эта книга большого формата в светло-зелёном переплёте была моей единственной вещью, моим сокровищем. Она мне напоминала о том времени, которое называлось "до войны". В том времени остались школа, друзья, игры, жизнерадостная мама, родственники. И сколько хочешь хлеба. И я до сих пор помню, как мне досталось моё сокровище.

Когда мы с мамой уходили из высокогорного аула с мечтой пробраться на "землю обетованную", на нашу родную Украину, то были последней семьей эвакуированных, покидавших это селение. Но там оставалась каким-то образом попавшая в аул польская семья, может быть, сосланная туда ещё до войны. Они держались особняком. И что особенно поражало меня - женщины носили длинные платья. Старая полька как-то тепло относилась к нам. Вероятно, оттого что мама знала польский язык. Эта женщина, когда мы собрались в дальнюю дорогу, подарила нам красивую наволочку, вышитую белой гладью, с перламутровыми пуговицами.

- Возьмите, - сказала она, - может, поменяете на кусок хлеба. Это всё, что осталось от моего приданого. Очень хочется вам помочь.

Но хлеба за наволочку из тонкого полотна никто не давал. Люди любовались красивой вещью и возвращали обратно. И тогда мы срезали замечательные, прямо-таки антикварные перламутровые пуговицы и предложили женщине, торговавшей луком и книгами. Она нам дала взамен большую луковицу, а в придачу - ещё и книгу. А из наволочки получилась котомка. Совсем скоро она из белой превратилась в чёрную и нисколько не напоминала чудную вещь, на которую клала когда-то свою ухоженную головку польская панна, попавшая затем в страшный водоворот ссылки и войны.

- Вставай и уходи отсюда, - говорит, расталкивая меня, милиционер. Я послушно встаю и вижу, что перрон пуст. Беру свою котомку, отхожу на несколько шагов. И опять укладываюсь. Милиционер безысходно машет на меня рукой - что, мол, с ней поделаешь! - и убегает по своим делам.

А на передний путь подходит товарный поезд. Телячий вагон останавливается напротив меня. Яоткрываю глаза от какого-то непривычного лязга. Это красноармеец с ружьём открывает засов вагона. И сразу же даже я, немытая, грязная, чувствую резкий запах мочи, идущий оттуда. Я замечаю, что в теплушке люди; они лежат на нарах, стоят у входа и говорят на непонятном мне языке. Есть дети, и даже совсем маленькие, они плачут. Из вагона спускается худая женщина вся в чёрном с двумя пустыми вёдрами. Часовой задёргивает большую дверь на колесиках. Женщина под конвоем отправляется в голову поезда. Вскоре они возвращаются с полными вёдрами. Конвоир помогает женщине. Он держит в одной руке ведро, а винтовку - на левом плече. "Значит, там, в голове поезда, можно достать что-нибудь съестное", - думаю я. Достаю из котомки консервную банку - она мне заменяет всевозможную посуду - и отправляюсь. Действительно, после паровоза первый вагон - походная кухня. Я протягиваю одному из поваров свою баночку. Он, ругаясь, наливает мне из большого котла какой-то тёмной жидкости. Это что-то мутное, но вижу, что на поверхности плавает крошечный кусочек мяса.

Я пью это варево, кусочек попадает мне на язык, и я ощущаю, что это - мыло. Обыкновенное хозяйственное мыло. Я плююсь и вижу, как повара смеются. Лишь много лет спустя я поняла, что в банку мне налили помоев. Почему же они поступили так со мною? Наверное, я настойчиво просила, чтобы мне налили супу. Но его уже не было. Всё разнесли по вагонам. И, чтобы отвязаться от попрошайки, плеснули в банку помоев. Благо они мыли котлы.

Сколько лет минуло с тех пор! Но каждый раз, вспоминая этот эпизод, я ощущаю во рту тошнотворный вкус хозяйственного мыла.

В этот день мама получила по рейсовым карточкам хлеб. Мы его накрошили в банку, залили кипятком и хлебали, наслаждаясь замечательным вкусом. А кусочек хлеба мама продала, чтобы было на что выкупить следующую пайку. И мы с ней в тот день сходили в баню, прожарили в дезкамере нашу одежду. Это был хороший день. Но мы не успели занять место в здании вокзала, и нам пришлось ночевать на каменных ступенях лестницы.

На следующий день я заболела, вероятно, у меня была высокая температура. Мама ушла в очередь за билетами. А я всё-таки пошла на своё любимое место - на перрон. Меня знобило. Но день был тёплый, асфальт прогрелся. И я, как всегда, погрузилась в сладкий сон. Вскоре я почувствовала, что на перроне стало много народа. Так всегда бывало, когда поезд шёл на запад. Люди мечтали уехать из чужих краёв в разные места, освобождённые от фашистов, где не были три года.

И, действительно, к перрону подкатил поезд со спальными и купейными вагонами. Из них поспешно стали выходить пассажиры, они казались мне непривычно чистыми и благополучными. Мимо меня шагали и бежали в основном женские ноги в туфлях на невысоких каблуках или сапогах, семенили маленькие детские ножки. Я села, и моё лицо стало вровень с лицом шагающего малыша. Он посмотрел на меня, и я успела его разглядеть. Это был черноглазый смуглый мальчик, он шёл с мамой за руку. И я тотчас же узнала его. Это же Валерик, сын Сони и Миши Литвиных! Я подняла голову, увидела Соню и окликнула её. Как она отличалась от той Сони, что я видела в последний раз, в июле 1941 года, когда она с грудным Валериком добралась до Киева. Босая, с разбитыми в кровь ногами, оборванная, с растрёпанными волосами, она появилась в квартире своей тёти, у которой воспитывалась. А её муж, пограничник, черноглазый и весёлый лейтенант Миша Литвин погиб в первые дни войны. Несколько жён командиров с детьми спаслись и пробрались в Киев. Они шли ночами по оккупированной территории. Спали в стогах сена. Иногда их подвозили местные крестьяне. Не все спаслись. И было чудо, когда Соня с малышом на руках переступила порог родного дома, где в этот день были и мы с мамой. И радость, и слёзы. Это всё мгновенно пронеслось в моей голове.

А Соня стояла надо мной, разглядывала меня и наконец узнала. "Маша, это ты? А где твоя мама? - она погладила меня по голове. - Да ты вся горишь, у тебя высокая температура!"

Я быстро стала рассказывать ей о нас. Она слушала, а затем оборвала меня: "Подожди, я сейчас вернусь", - и побежала с Валериком к своему вагону.

"Боже мой, как хорошо, что мне встретилась Соня! Она увезёт нас отсюда в Киев. И я опять буду ходить в школу. А по выходным дням мы будем гулять по Владимирской горке, кататься на фуникулёре, там так красиво! И если мне мама будет давать деньги на завтрак, я не буду покупать на них семечки, а только хлеб. Много хлеба. Какой он вкусный, этот хлеб! Я буду покупать самый дешёвый, чёрный. Мы поедем на Сталинку к тёте Поле. Там в сундучке лежат мои фотографии. На них папа, наш Володя, мама, дядя, моя дорогая тётя Ната. Я всех люблю. Соня увезёт нас. Нам бы только добраться до Киева, а там уже сами. Где же мама? Ведь поезд сейчас уйдёт, и мы останемся на этой чужой станции Арысь. Что же делать? Ведь Соня сейчас вернётся. А мамы нет". Я стала плакать. Мне казалось, что лишь только появится моя мама, мы сразу же сядем в этот вагон. Ведь Соня побежала договариваться, чтобы нас взяли. Да вот и Соня бежит, уже без Валерика. Она бежит с какой-то тарелкой и огромными калошами. Да я босиком, без калош добегу до вагона, что она беспокоится?

- Ешь суп, Маша, быстрее, - говорит она, - поезд сейчас уйдёт, а я тарелку взяла в вагоне-ресторане. Вот тебе калоши, ты их надень. Они большие, но ты наверти на ноги побольше тряпок. Прощай. Расскажи всё маме.

И она с пустой тарелкой, уже на ходу, вскочила в поезд.

Мама меня нашла на перроне, я горько плакала и, всхлипывая, рассказывала ей о том, что произошло со мной. Мы уехали на следующий день, но не в Киев, туда пропуска давали далеко не всем, а в маленький городок на Украине со сладким названием Изюм.

С тех пор прошло двадцать лет. Мы всей семьёй приехали к родственникам в Киев, чтобы познакомить их с моими детьми и мужем. По справочнику я узнала Сонин номер телефона и позвонила.

- Соня, здравствуй, - сказала я. - Это Маша, ты помнишь меня?

- Какая Маша? - спросила Соня. Тогда я сказала:

- Спасибо тебе за суп и за калоши.

На той стороне телефонного провода стояло молчание. И только через несколько секунд я услышала прерывающийся голос: "Машенька, ты выжила, какое счастье!".