Либединский Юрий Николаевич

Литература об авторе

Инбер, Вера. О нашем друге / В. Инбер // Либединский, Юрий Николаевич. Воспитание души / Ю. Н. Либединский. — М.: Детская литература, 1973. — С. 3-8.

ВЕРА ИНБЕР. О НАШЕМ ДРУГЕ

"Воспитание души" — так называется книга, написанная Юрием Либединским незадолго до смерти. Это была последняя работа писателя. Работа, которой он отдал весь жар своего, такого уже больного сердца. "Воспитание души" — не роман, не повесть, не цикл рассказов. Это воспоминания. Писатель как бы освещает волшебным фонарем весь свой жизненный путь, начиная с тех дней, когда он, по его словам, "не дорос еще до подоконника", и кончая торжественной минутой вступления в партию в 1920 году.

Давая рекомендацию молодому Либединскому, в то время рядовому бойцу Красной Армии, комиссар автопарка так закончил свою краткую напутственную речь: "Раньше ты был папин-мамин, а теперь ты принадлежишь партии... Учись сам и учи других!"

На первой странице книги — посвящение: "Сыну Саше". Но, конечно, не только своему черноглазому мальчику посвятил Юрий Николаевич "Воспоминания", а многим и многим таким же юным, как Саша. Тем, которым надлежит сформироваться в смелого, честного, мужественного человека, гражданина Советской страны, коммуниста.

"Воспитание души"... Не совсем обычное название. Как понимать слово "душа"? И можно ли ее "воспитывать"?

"Душа" — это духовный мир человека. Его мысли, чувства. Его убеждения. Его идеалы. Окружающие люди, прочитанные книги, жизненные обстоятельства — все это "воспитывает" душу. Подрастая, человек сам становится "воспитателем" собственной души. Он выносит суждения, оценивает события, вырабатывает мировоззрение. Выбирает жизненный путь. Но "воспитание души" на этом не кончается. Можно сказать, что оно продолжается всю жизнь. Нет предела духовному росту человека, развитию человеческой личности

Светит, светит волшебный фонарь, от страницы к странице освещая картины детства маленького сынишки врача на уральских приисках.

Малыш еще так мал, что носит ребяческие лифчики. "Я никак не мог научиться застегивать три его пуговки у себя на спине". Случается, что под утро маленькому не спится. Покидая кроватку, он начинает бродить по комнате. "А дом старый, половицы скрипят; мать, с ее на редкость чутким сном, просыпается и будит отца.

— Он где-то ходит,— жалуется она.

Отец идет из комнаты в комнату... На его заспанном лице добрый интерес.

— Чего ты бродишь здесь, беспокойный дух? — ласково спрашивает папа".

"Беспокойны дух". Это определение выходит далеко за пределы детства. Оно становится характерным для неси жизни Юрия Либединского.

Годы и годы не проходит "беспокойство" за свое писательское умение, за долг гражданина, за достижения советских людей.

Проходит юность, наступает зрелость, а там — преддверие старости. Седина сменяет темную шевелюру. Но "беспокойство", благородное волнение души все длится и длится.

А как хорошо понимал Юрий Николаевич чужое беспокойство. Как умел постичь чужую тревогу. Помочь добрым словом, мудрой улыбкой, а иногда и укором. Как он радовался чужому счастью!

Часто, сидя в столовой у Либединских, можно было слышать голос писателя или переводчика из Грузии, Осетии, с Украины. Разнообразные акценты доносились из комнаты хозяина дома. Доносился и его собственный участливый голос.

Судьба чужой рукописи волновала Юрия Николаевича. "Неплохая вещь,— говорил он,— но есть слабости. Язык, композиция... Нужна редактура". И, отложив собственную работу, Юрий Николаевич садился бок о бок с товарищем редактировать его повесть или даже роман.

Легко устанавливалась между Юрием Николаевичем и собеседником та "магнетическая связь", о которой упоминает Герцен, вспоминая Грановского.

Придешь, бывало, к Юрию Николаевичу в зимний вечер на его городскую квартиру, в его комнату. Настольная лампа бросает свет на раскрытую книгу. Чаще всего — это нечто неожиданное: Нартский эпос, роман Артема Веселого, том Ключевского.

Либединский читал необыкновенно много. Круг его интересов был чрезвычайно велик.

Хорошо в этой комнате! На полках книги, книги. На стенах фотографии близких: жена и милые рожицы детей. Светлыми немигающими глазами смотрит с портрета Александр Фадеев, друг юности.

А вот и сам Юрий Николаевич в теплой домашней куртке. Волосы седым облачком надо лбом. "А, дружочек! Приветствую вас. Сядьте вот сюда!"

И мягкий жест. И "магнетическая" улыбка.

А летним утром под Москвой, в Городке писателей, соседи слышат, как естественно вплетается стук ранней пишущей машинки в щебет только что проснувшихся щеглов. Сидя на ветках и нагнув головки, они смотрят вниз, вслушиваются в дробное постукивание и, возможно, сообщают друг другу: "О, вот еще одна ранняя птица!"

Высокие сосны тесно обступают деревянный дом. Юрий Николаевич выбрал себе самый густо заросший участок, не позволяет срубить ни одной даже самой худосочной елочки. Ему дорого все, что хоть отчасти напоминает уральские леса.

Родился Либединский в Одессе, но был увезен оттуда очень рано. В его "Воспоминаниях" мы читаем: "Одесса еще долго жила в моей памяти. Наверное, если бы я не знал точно, что мы приехали оттуда, то относил бы эти воспоминания к какой-то другой, не моей жизни, настолько они не походили на мою настоящую жизнь, начавшуюся под сенью спокойного, важного и звучащего, словно горное эхо, слова "Урал"..."

В урочные часы раздается па участке Либединский призывный звон колокольчика: созывается к очередном трапезе молодое поколение семьи. Звучат детские голоса, топают босые ножки, раздается плеск воды: совершается омовение рук. И вот псе за столом, но главе которого— Юрий Николаевич, обожаемый детьми. Слышится его негромкий, удивительно задушенный смех.

Юрий Николаевич любил, чтобы ,за столом была вся семья. Чтобы все ели вместе в определенный час. Чтобы была веселая, но дисциплина. В детях воспитывалось чувство коллектива, самостоятельность. Детский плач по пустякам не уважался. В детские распри никогда по вмешивались. "Разберитесь сами",— говорил отец.

Но, конечно, не эти, хотя и очень привлекательные, черты были наиболее характерными для Юрия Либединского. Отец, муж, друг — все так. Но прежде всего — писатель. Литература была основным делом его жизни. Он беззаветно был предан своему писательскому призванию. Был обуреваем жаждой работы. Он написал много. А многое осталось еще в набросках в ящиках стола.

Как писатель он рос вместе со своей страной. Недаром же он писал про себя и свое поколение: "Мы были участниками и свидетелями первых шагов советского строя, мы так надышались воздухом молодой советской свободы, что стоит вспомнить о том времени — и молодеешь душой".

Эта "молодость души" не покидала Либединского до конца его дней. Молодости этой все время сопутствовала зоркая зрелость, питаемая жизненным опытом.

Эта творческая зрелость помогла Юрию Либединскому, совсем молодому еще писателю, в период 1921— 1925 годов написать две удивительные повести: "Неделя" и "Комиссары". Тем, кто давно не читал их или даже вовсе не читал, надлежит непременно перечесть или прочесть эти повести.

Долгое время не переиздаваемые, они снова вышли в свет в 1955 году в Государственном издательстве художественной литературы с кратким предисловием "От автора".

Автор пишет: "Созданные на заре советской литературы, когда бурный расцвет ее был еще впереди, обе эти повести во многом несовершенны".

"Несовершенны"... Ну, это как сказать! Совершенству литературного произведения вообще трудно обозначить предел. Но "Неделя" и особенно, на мой взгляд, "Комиссары" с такой какой-то "утренней" свежестью доносят до нас "воздух молодой советской свободы", так отчетливо передают "первые шаги Советской власти", что вопрос о "несовершенстве" даже как-то не встает.

Обе повести Либединского являются как бы продолжением и развитием того, что заключено в "Воспоминаниях", хотя "Воспоминания" эти и написаны много позднее. Но хронология здесь не играет роли.

В "Неделе" и в "Комиссарах" мы видим "воспитание души", точнее, многих душ. Перестройку человеческой психики, наиболее трудное и сложное, что может произойти с человеком.

"Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо..." — писал Маяковский. Либединский один из первых осуществил это.

Но не только пером, но и штыком утверждал писатель Юрий Либединский Советскую власть. Он был участником гражданской войны. Переносил все тяготы тех лет. Трудности. Опасности. Штык, винтовка не были для него отвлеченными понятиями. Юрий Либединский пошел воевать по зову сердца, по требованию совести.

Время было трудное. Под руководством Ленина рождалось первое в мире социалистическое государство. Можно сказать, что оно еще лежало в колыбели, у изголовья которой стояли лучшие люди страны, и среди них писатели-коммунисты. Их было еще немного. Мы, живущие уже в преддверии коммунизма, должны помнить их имена.

Предисловие к книге Юрия Либединского я пишу главным образом для молодых читателей, которым и были предназначены автором его "Воспоминания". Но одновременно я пишу эти страницы для самой себя.

Мне радостно думать, что я близко знала Юрия Николаевича, что он говорил мне "дружочек".

Либединский обладал даром "портретного" письма. Доказательством тому служит его превосходная книга "Современники", вышедшая в 1958 году.

В "Воспоминаниях" этот дар проявился тоже чрезвычайно отчетливо. Образцом такого "индивидуального" портрета на фоне портрета "коллективного" можно считать образ замечательного уральского большевика Цвилинга; одна из улиц в Челябинске названа теперь его именем.

"Большевик Цвилинг,— пишет Либединский,— так умел рассказывать о самых сложных проблемах финансового капитала, об ошибках и подвигах Парижской коммуны, о предательстве вожаков Второго Интернационала, что его понимали самые неграмотные и неискушенные...

Эти лица, полные самозабвенного и жадного внимания, эти глаза людей, только прозревших и во всей правде увидевших мир, исполненных чистой благодарности к тем, кто открыл им глаза,— к Ленину и ученикам его,— когда я вспоминаю об этом, моя душа переполняется счастьем. Да, я был свидетелем этого, я не напрасно прожил на свете!"

Читая это, мы видим и Цвилинга и его слушателей, как живых. Я хотела бы, чтобы портрет Юрия Либединского приобрел под моим пером такую же выразительность...

О смерти Юрия Николаевича я узнала на вокзале, выйдя из вагона после чудесной поездки, Солнечный морозный день померк в моих глазах. Мне стало трудно дышать. С молниеносной быстротой промелькнул передо мной ряд картин, связанных с тем, кто ушел навсегда.

Я увидела зимние вечера в городе и летние утра в Переделкине. Дружеские застолья, когда Юрий Николаевич был весел. И раздумья вслух, когда он был смутен.

Я увидела Юрия Николаевича молодым: худощавым, с быстрыми движениями, с темной бородкой, делающей его похожим на Дзержинского.

Увидела седым, с медленной поступью: ходить быстро было уже нельзя. Не позволяло больное сердце.

Но, однако, билось это больное сердце по-прежнему быстро, неутомимо, оно не хотело считаться с болезнью, с возрастом.

Это оно, пламенное сердце, подсказало Юрию Либединскому слова в его "Воспоминаниях": "Не только Урал наш хорош, вся земля прекрасна! И вы, молодые, еще увидите, как человечество вступит в полное обладание своей планетой. Какие радости, какие празднества будут!"

К этому нечего добавить.

В это прекрасное и такое уже недалекое будущее войдет своими книгами наш современник, соучастник наших дел, наш друг, Юрий Николаевич Либединский.