Либединский Юрий Николаевич

Литература об авторе

Либединская, Л. Б. "Что же это было за поколение". Воспоминания Юрия Либединского / Э. Б. Дружинина, Л. Б. Либединская // Исторические чтения. Вып. 5. — 2000. — С.200-202

Известная писательница, переводчик, историк, общественный деятель Лидия Борисовна Либединская побывала в нашем городе в середине декабря 1998 года на праздновании 100-летия со дня рождения писателя Юрия Николаевича Либединского (1898— 1959).

В 38 лет Лидия Борисовна с пятью детьми на руках осталась вдовой. Ее первая книга (1966) "Зеленая лампа" посвящена мужу Юрию Николаевичу. Потом вышли другие — о Блоке, Горьком, Герцене, Льве Толстом, которому она, кстати, приходится внучатой племянницей. У писательницы Л. Либединской вышло в свет 12 собственных книг и 18 переводных, кавказских писателей и поэтов. Сейчас она работает над книгой о русском реформаторе XIX века, ближайшем советнике императора Александра I, генерал-губернаторе Сибири, графе Михаиле Михайловиче Сперанском (1772-1839).

В свой приезд Лидия Борисовна побывала в Миассе, где прошли детские годы Юрия Николаевича, в Снежинске, где встречалась с книголюбами и читателями.

Главным событием визита Л. Либединской в Челябинск стал вечер памяти Ю. Н. Либединского, прошедший в здании реального училища (ныне здесь располагается один из факультетов Агроинженерного университета), в котором учился будущий писатель. Почитатели таланта Юрия Николаевича говорили о жизни и творчестве писателя, вспоминали о личных встречах с ним, познакомились с выставкой, организованной устроителями вечера. Украшением вечера стала его гостья — Лидия Борисовна Либединская, прекрасная рассказчица, обаятельнейшая женщина. Ее рассказ о Юрии Николаевиче заворожил зал, создав атмосферу дружеского общения, сопричастности к жизни, к творчеству умного, доброго человека, прожившего сложную жизнь и оставившего о себе добрую память, увековечившего в своих произведениях историю и людей Челябинска и Южного Урала.

Ниже публикуются воспоминания Лидии Борисовны, подготовленные ею для данного сборника. Публикуемые материалы хранятся в фондах Центра историко-культурного наследия города Челябинска.

1933 год. Пятый класс. Мы пишем сочинение. Строгая Прасковья Андреевна в синем сатиновом халате с белым отложным воротничком читает размеренно и четко: "В просветы перламутровые, среди недвижных куч облаков синеет радостное небо...".

Тема сочинения: "Музыкальный строй фразы Либединского", а именно этими строчками начинается его первая повесть "Неделя".

Вот почему, когда летом 1942 года нас познакомили, первое, что я простодушно спросила:

— Так это вы написали "Неделю"? — и добавила: — А мы вас в школе прорабатывали...

— Кто меня только не прорабатывал... — с грустной усмешкой сказал Юрий Николаевич, явно вкладывая в это слово иной смысл, который тогда был мне непонятен.

Когда была напечатана "Неделя", автору было 23 года. Эта небольшая повесть принесла ему оглушительный успех. В "Правде" появилась статья Николая Бухарина, которая называлась "Первая ласточка". "Неделя" была сразу включена во все учебные программы. Ее перевели на множество иностранных языков — эти издания, ставшие теперь библиографической редкостью, хранятся у меня.

Вторая повесть "Комиссары" тоже была встречена благожелательно. А потом началось... Повесть "Завтра" обвинили в троцкистском уклоне. Но особую ярость вызвала повесть "Рождение героя", в которой недвусмысленно говорилось о перерождении партийного аппарата в аппарат бюрократический. А тут еще главный герой — член Центральной контрольной комиссии по фамилии Шорохов, то есть фамилия начиналась на букву "Ш", и Шкирятов (секретарь Парт, коллегии ЦКК ВКП(б) усмотрел в книге пасквиль на себя, пожаловался Сталину. И тот, припомнив доброе слово Бухарина после первой волны критических статей, многозначительно сказал на одном идеологическом совещании: "Вот, к примеру: Либединского недостаточно критиковали..." И покатилась вторая волна.

С конца двадцатых годов и до середины тридцатых Либединский жил в Ленинграде, где возглавлял ЛАПП (Ленинградскую ассоциацию пролетарских писателей). В 1936 году, когда политическая атмосфера в стране стала зловеще сгущаться, Александр Фадеев уговорил Либединского вернуться в Москву и этим буквально спас его от неизбежного ареста. В Москве все ограничилось исключением из партии в 1937 году.

"Самое страшное в эти годы, — не раз говорил мне Юрий Николаевич, — это предательство друзей. Накануне моего отъезда из Ленинграда собрались гости. И был среди них такой писатель Мирошниченко. Произносил тосты, желал мне доброго пути в Москву, а утром раскрываю "Ленинградскую правду", а там подвал "Троцкистский агент в литературе" и подпись Мирошниченко. Или еще. Летом 1934 года ездили мы с Владимиром Ставским по Кубани, жара была жуткая, а он забыл взять рубашку на смену, я дал ему свою. И вот прихожу на партсобрание, где меня должны исключать из партии — собрание вел Ставский, и вижу: сидит он в моей рубашке. Меня это так поразило, что я эту рубашку куда ярче всех обвинительных речей запомнил. И знаешь, когда в 1941 году наша ополченская рота попала в окружение и, чтобы вырваться из него, нужно было перебежать довольно большую поляну, которая насквозь простреливалась, я спросил себя: что легче, бежать под вражескими пулями или сидеть на собрании под словесным обстрелом недавних товарищей? Нет уж, под пулями легче...

Но зато и цену дружбы узнал в то жестокое время: Саша Фадеев, Боря Левин, Марк Колосов, Женя Петров, Степан Щипачев, да и другие, как они были внимательны ко мне, как помогали и морально, и материально! Ведь печатать меня перестали, все книги были запрещены, изъяты из библиотек, сбережений у меня никогда не было, а жить на что-то надо... Я каждый вечер садился за письменный стол и работал до утра, прислушиваясь к шуму проезжавших машин — остановятся у нашего подъезда или нет? Писал тогда книгу о Кавказе, плохо веря, что когда-нибудь увижу ее напечатанной. А что было делать? Помнишь у Герцена: "Монахи в минуту ропота спасались молитвой. У нас нет молитвы, у нас есть труд. Труд — наша молитва..."

Мы прожили с Юрием Николаевичем семнадцать счастливейших лет. У меня даже писем его не осталось, только нежные записки в родильные дома — других разлук не было, ни на один день. И каждое утро начиналось как свидание. Мы вместе работали, так как он, будучи тяжело контужен в боях за Москву, подчас не мог работать за письменным столом, а диктовал мне свои книги, статьи, рецензии, переводы, вместе ездили по стране. Мы говорили обо всем, что происходило в обществе, говорили серьезно и откровенно, порой спорили и так и не приходили к единому мнению, не было между нами никаких недоговоренностей, была полная открытость друг к другу. Трудно поверить, что ему исполнилось сто лет.

И все-таки я часто теперь спрашиваю себя: что же это было за поколение, которое, пройдя через такую мясорубку — ведь после тридцатых годов был сорок шестой и сорок девятый, пятьдесят третий и пятьдесят шестой — и понимая, конечно же. понимая, каким абсурдом обернулось то, чему посвятили они себя с юности, не отреклось от главных идеалов, избранных ими раз и навсегда?

Впрочем, после самоубийства Александра Фадеева Юрий Николаевич вдруг сказал мне с какой-то несвойственной ему жестокостью:

— Бедный Саша, всю жизнь простоял на часах и понял, что стоял на часах перед сортиром! Как жить после этого?!