Кондратковская Нина Георгиевна

Тексты произведений

Кондратковская, Н. Г. Читаем: автобиографические зарисовки / Н. Г. Кондраковская // История людей на Южном Урале: Альманах. — Челябинск: Изд. дом "Губерния", 2007. — Вып.8. — С. 252-253.

Я упивалась чтением. В нашей семье не только читали вслух, но и часто пересказывали книги, если другие их не читали. Невольно подражая, я начала пересказывать гоголевские повести своим друзьям и подружкам.

Собственно, из друзей был один. Сережка-горбун, а подружек много: Лида с Марусей, сестры Таня, Оля и Мура, дочь Петра Ивановича и Полины Алексеевны Скитских, Оксана, Лася и Сура с еврейской улицы. Меньше меня были Маруся и Мура. Остальные или ровесницы, или погодки.

Таня и Сергей — чуть постарше. Таня уже училась в школе, а Сережку в школу не пускали, отчим Карл Иванович щадил себя и на Сережку взваливал столько работы, что и взрослый не потянет: и воду, и дрова пилить, и свиней поить-кормить. Лицо у Сережки было красивое, чистое, брови над черными глазами как нарисованы. Если б не огромный горб — не изуродованная горбом грудь — был бы первым красавцем.

Учиться он хотел, но не пришлось. И все же он выучился читать тайком, по букварю. Букварь дала моя мама. Буквы он выучил сам, а складывать учился у кого придется.

По вечерам мы читали. Сережка усаживал меня на маленькую табуреточку с Гоголем на коленях. Если приходила школьница Таня Теришкевич, то читала она. Если Тани не было, то читала я. Мы читали только "Вия" и "Страшную месть". Целые главы, а может, не главы, а просто эпизоды, я рассказывала, наверное, наизусть. Я даже изображала, делая свирепые глаза, как поднимались из могил один за другим мертвецы: "Мне душно!" — заводила я очи...

И вызрело само собой желание испытать страх, увидеть мертвеца живьем. Для этого нужно было днем к могиле в условленное место отнести свою памятку, а в 12 часов ночи ее забрать оттуда. "Очевидцы" отчаянно врали, как качался крест и поднимался "синий-синий" и "робыв рукамы ось так, ось так". Я запоминала жесты "мертвяка" и потом пересказывала эти страсти-мордасти. Мама удивлялась моему наглому вранью. Я знала, что от брехни, сквернословия и богохульства язык отсохнет. Но днем я по кладбищу бегала, знала могилы, из которых встают мертвяки, и свои рассказы украшала такими щедрыми подробностями — и где "он" пяткой землю придавил, и за железный заборчик "зачепился" — там загнуто, что сама поверила в ночные похождения. Одна мудрая бабуся не видела дурного в моих фантазиях и от души смеялась, заставляя повторить, как "он" делал руками и как говорил. Это были сцены из спектаклей студии, куда мама брала меня на репетиции, если не с кем было оставить.

Студия и мамино артистическое окружение были еще одним удивительным мирком моего раннего детства. Красавец Мечик Шарский дома у нас бывал один, а на сцене совсем другой. Там был "герой-любовник", он страдал, и в разных костюмах по-разному. И за чаем он тоже интересно рассказывал, потому что все смеялись. Один его рассказ я запомнила.

По городу ходили патрули, потому что еще была "гражданская". Ночью ходить нельзя. Ходили, у кого был "пропуск", а без пропуска могли "арестовать" и даже "расстрелять". Эти слова говорили часто. Я понимала их по-своему. Застрелить — это как (лица на охоте: "пиф-паф" — и убили. А расстреливать — это чтобы человек разлетелся по кусочкам, как разбросать: голова — туда, нога — сюда...

Мечик Шарский не боялся патрулей. И вот однажды ночью он шел, а ему навстречу патруль. Весь увешанный патронами: "Стой! Кто идет?" А Мечик таким грозным голосом, как на сцене: "Я — Шарский!". И патруль стал смирно и пропустил его.

Мама тоже ничего не боялась. Бабуся тоже была смелая, но она маме говорила, что осторожность нужна и для смелых.