Кондратковская Нина Георгиевна

Литература об авторе

Сержантова, Т. Мамины уроки / Т. Сержантова // Н. Г. Кондратковская "Ах, если бы еще одну мне жизнь!": автобиографические рассказы. Философская проза. Воспоминания / сост. В. С. Балобанова. — Белорецк, 2006. — С. 296-297

Вот и шагнули мы в третье тысячелетие. Как много осталось в старом! Молодость где-то там, в середине прошлого столетия осталась. Любовь — там же, во мгле... Да и жизнь, по крайней мере, большая ее часть, пропала в каких-то давних десятилетиях двадцатого века. Из этих же пустых туманов смотрит на меня далекое мамино лицо. Лицо разное. Очень разное... Ведь век-то длинный.

Вот лицо молодой мамы. Прямой аккуратный пробор. Черное платье со стоячим воротничком. По моде военного времени. Четвертое десятилетие века. Война.

Маму вижу редко. И почти всегда ночью. Днем — на одной работе, в редакции, вечером — на другой — в полку НКВД, там мама художественной самодеятельностью руководила. Освобождалась поздно. Зато приходила с каким-нибудь военным пайком: с суфле в кувшине, с кусочком маргарина... Нет, с маргарином мама пришла только раз, тот день, вернее, ночь был особенной. Мама входила в комнату шумно, весело, а глаза влажные, все-таки малышку-дочку среди ночи будит, ну а как дотерпеть до утра, ведь засыпали мы с бабусей голодными, а мама еду принесла. Тут же все съедалось, и, счастливые, мы укладывались спать снова.

А еще помню тряскую телегу, паром через Урал в районе Старой Магнитки. Мама со школьниками едет на уборку, не помню уж чего. Но я тоже с ними. Мама счастливая, возможность подкормить ребенка. Ту сказочную лапшу военных лет мы с мамой вспоминали аж через четыре с лишним десятилетия.

Двадцатый век... Самый, наверное, стремительный из всех двадцати. Самый великий, мудрый, а для России — и самый трагичный, невыносимый, сложный, сумбурный. И вместе с веком трудились, недоедали, недосыпали, но мечтали и не унывали наши мамы. И моя мама, конечно, тоже.

Слезы на ее глазах я видела чуть ли не единственный раз в жизни — когда (в те же самые проклятые годы войны) она с неимоверными сложностями обзавелась новым пальто, впервые вышла в нем, и в трамвае какой-то "шутник" вырезал на спине бритвой кружок диаметром сантиметров в двенадцать. О-о, этот день и сегодня вспоминать до боли обидно.

Есть у нас такое непонятное для меня общество — "Радостея". Говорят, с внеземными силами связано. Не знаю. Но однажды руководительница общества нашла меня в Челябинске и рассказала чуть ли не мистическую историю. Однажды по радио кто-то из членов общества услышал стихи. И незнакомое для них имя — Нина Кондратковская. Стихи потрясли. "Вы же понимаете, — убеждала меня руководительница общества, — она же не просто стихи писала. Она так много говорила нам всем между строк". И они решили найти стихи. Бросились в библиотеки, книжные магазины. Тщетно. Они не могли понять, как такие стихи не переиздаются.

А нашли они меня для того, чтобы сообщить, что моя мама не рядовой человек. Что она посланец на землю и конкретно — на Южный Урал и в Башкирию. С какой целью посланец? Да чтобы нести добро. Ну, насчет послания — это нужно или здорово верить, или иметь могучее воображение. А вот что она была рождена для того, чтобы нести людям добро — это точно, и далеко не одна я об этом знаю. Знают родные и друзья, старые и молодые, умные и глупые, благополучные и обделенные, высокопоставленные и убогие, просто знакомые и незнакомые совершенно.

И доброта мамина шла к ним почти век. Ведь родилась она в 13-м году, а ушла от нас (она так и говорила: "Через два дня я уйду от вас") — в 91-м. Сколько я помню себя, сколько помню маму — всегда в доме были люди. Слезы, вывернутые наизнанку души, беды, горести. И все это в течение долгих-долгих десятилетий принимала на себя, в свою душу и сердце мама. Люди уходили от нее с легким сердцем. И только теперь я задаю себе вопрос: а что же оставалось ей, какая тяжесть скапливалась в ее душе? Ведь никуда не девались эти чужие беды, они жили в ней, мучили, заставляли страдать. И жили в душе, в сердце чуть ли не целый век. И выливались наружу разве что в стихах. Но почему же от мамы никто никогда не слышал ни жалоб, ни стонов по поводу неудавшейся личной жизни, по поводу вечных материальных трудностей, сложностей, горестей, болезней?.. Неужели нужно было, чтобы век закончился, пока я это пойму?! Но теперь на так долго угнетавший меня вопрос я ответила: просто она не хотела свои невзгоды и горести перекладывать на другие души Она знала, как эта ноша тяжела.

Нет, обиды на людей у меня нет. Они ее любили и не только горести на нее складывали. Люди питали ее мощными зарядами жизни, наполняли ее творчеством. И как-то, когда мама была уже тяжело больна, чувствовала, что осталось недолго, и стремилась писать, писать, у нее вырвались слова: "Целый день в доме люди, я ничего не успеваю". Я со свойственной мне энергией тут же безапелляционно заявила: "Это проще простого. Дай пару часов — и я все организую, никто тебе мешать не будет". И увидела в ее глазах ужас. Ужас! И, как выдох, ответ: "А как же я без них буду?!"

Ушел куда-то во тьму прошедшего двадцатый век. И с ним ушла моя мама. Мама, которая семь с лишним десятилетий того века жила с людьми, для людей и несла им свое жизнелюбие, остроумие, стихи, любовь, доброту.

Тот век мне не забыть до конца моих дней.

2001 г.