Писатели земли Уральской
   
главнаядля школьников 5-9 классовЧерноземцев В. А.
 
 

ЧЕРНОЗЕМЦЕВ ВЛАДИМИР АЛЕКСЕЕВИЧ

Тексты произведений

Черноземцев, Владимир Алексеевич. Междометия крошки : Главы из лирической повести / В. А. Черноземцев // В железной реальности века : Стихи и проза писателей Южного Урала / сост. и ред. А. К. Белозерцев . — Челябинск : ООО"Алим", 2008. — С.194-217

Ода междометию

Эти слова, если их можно называть словами, не имеют лексического значения, нет и правил их построения, поэтому учебники русского языка почти не уделяют им внимания. В школах проходят междометия галопом: что тут долго толковать о словах-пустышках, спасибо и на том, что вообще честь оказали и название дали: междо-ме-тие.

А между тем междометие, находясь где-то между простейшими звуками и словами, способно на многое, с его помощью человек может выражать практически любое свое состояние. Междометию все возрасты покорны, оно по зубам и ребенку, не успевшему обзавестись зубками, но уже одолевшему пленительное "Угу-угу", и глухонемому старцу.

О братьях наших меньших и говорить нечего, язык междометий они понимают с полуслова. Любое событие, любой кусок жизни, как и всю жизнь, можно подытожить легко и просто громогласным "Ура!", восторженным "Ух ты!" или горьким "Увы!". Какое междометие вырвется или могло бы вырваться у человека в финале финалов, что называется на смертном одре, — вопрос вопросов, на уровне ответа на сакраментальные "В чем смысл жизни?", "Каким, кем я был среди людей? Что им оставляю?" Однажды на уроке, объясняя ребятишкам, что такое междометие, я повел себя, скажем так, театрально: округлял глаза, будто испытал неожиданную боль — "Ой!", прикладывал руку к сердцу, показывая горячую любовь, — "Ах!", размахивал воображаемой саблей — "Ура!". Ребятишки покатывались со смеху, потому что выглядел я для учителя смешно, но этот хохот мне и был нужен, во всяком случае, они навсегда запомнят, наглядно увидев, что такое междометие.

И вот мой второй рассказ — первым были "Ухари" — теперь о моем втором, городском, детстве ассоциируется у меня с тем уроком русского языка, хотя добрый читатель вряд ли станет смеяться над ним. Горькая судьбина забросила меня из глухой деревушки, не знавшей ни электричества, ни радио, в город, где слово "металл" главенствовало над прочим, где пришлось заново вырабатывать правила бытования, где деревенскому несмышленышу все казалось чуждым, где каждый день складывался из ударов и постижений, из удивлений и открытий, из охов и ахов, из поступков, смысл которых в преодолении деревенской закомплексованности, в стремлении доказать, что и ты, оборванец и деревенщина, на что-то годен. Уже на подступах к взрослости, в пору, когда во мне стал просыпаться писательский зуд и я оказался в ряду членов тайного литературного общества "Оазис", выбрал протестный, как теперь понимаю, псевдоним — Крошка. Хоть я и крошка, но...

В новой своей повести я хотел, жестикулируя словами, выбирая фрагменты пережитого, воспроизвести как можно проще ушедшее время и понять, какими междометиями можно оценить его.

05. Высота

Который день дождит — я уже со счета сбился.

— Худое здесь небо и грязное, — сказала мама, — сеет сквозь сито, а трава не умыта.

Я обрадовался тому, что мама так думает, подскочил к ней:

— Давай уедем в Булдак. Не люблю я город.

— Город не девка, чтобы его любить. Три года мужик на базар серчал, а базар не знал. Живот не пуст — вот и радуйся.

Насчет живота мама, конечно, права: утром она нажарила на подсолнечном масле целую сковороду картошки. Но у меня-то совсем другая печаль была.

Накинул пальтишко, вышел и сел на приступочку крыльца.

Тоскливая картина.

Ай в пупырышках, будто сыпется и сыпется в него горох.

А за ним горбится Косотур. Сходят и сходят с него лохматые тучи, будто кто-то сбрасывает с гигантской скирды снопы, тугие прозрачные соломины — они пронзают серый воздух, рассеиваются в водяную пыль — холодный ветерок добрасывает ее и до моего лица. Глаза быстро устают видеть эту серую громадину, задавившую горизонт. Мне тесно в городе среди гор, где небо с овчинку, такое маленькое, что не находится в нем места для солнца. Если бы один Косотур. Посмотришь направо — Бутыловка, назад — Татарка. Все вместе они обворовали небо, и оно, безутешное, все льет и льет холодные слезы. Обступили бараки со всех сторон, будто ждут откуда-то сигнала, чтобы двинуться на них и раздавить.

Который день мне снится степь: я бегу, распластав, как крылья, руки и глотая на лету теплый, вкусный, коноплей и клубникой пропахший воздух, мир наполнен звоном, щебетом, клокотанием, стрекотанием, курлыканьем.

Мне тесно и душно в железном и каменном городе, он зажал меня в узких расщелинах улиц, равнодушно глазея на меня миллионами своих окон. Горбатые горы топорщат каменную щетину в ожидании новых грозовых атак разбушевавшегося неба. Мне не вырваться из этого плена, я обречен видеть изломанный горизонт. Я ничего не могу изменить, мне остается только смотреть на тебя, железный город, на вас, уродливые горы, и на тебя, нудный дождь. И надо сказать об этом всем. Но сказать надо как-то по-особенному, четко и честно.

И я стал подбирать слова.

Но их, оказалось, не надо было подбирать — они возникли сами и сложились вот в такую цепочку.

Все горы, горы, горы —

Горбатая земля,

Убитые просторы,

Убитые поля...

Что это со мной? Вроде бы, как говорит обычно мама после приступа боли, отпустило. Связались слова — и отпустила меня тоска. Ну и что, что дождь? Ну и что, что долгий дождь? Все равно он когда-нибудь кончится. А просторы? Они наверняка и здесь имеются, мне пока не довелось их видеть. А складно связались слова, как в песне связались, как в стихах! А, может, это и есть стихи? И они сочинились в моей голове! Но такого быть не может! Стихи сочиняют умные люди, а во мне откуда уму взяться? Ни статью, ни мастью не вышел, на коленках штаны протер, о сухарике мечтаю. Поэты в классе на стенке висят, почти все красивые и важные. Не суйся козел в капусту, пока не пустят. Вот потешатся пацаны, если я проболтаюсь, что во мне стишок сочинился. Лучше всего позабыть, вырубить из памяти. Нет, пожалуй, на это рассчитывать нельзя. Все стихи, которые задавала учительница, толпятся в голове, как овцы в хлеву. Легко перо, а на крышу не закинешь. А потом, вроде бы, не заслужили эти строчки дурного обхождения с моей стороны, ведь именно они объяснили, почему мне так неудобно в Златоусте. Сам я никогда бы не додумался до понимания того, что земля здесь горбатая, а вот они возникли — и мне все сразу стало понятно.

То были первые сочиненные мной строки. Выросли они из протеста или даже из отчаяния: вырвали меня взрослые люди из родной степи, как морковку из грядки, и бросили в общую кучу, в сырой и темный подвал, отпели для меня скворцы и жаворонки, отмычали коровы и отблеяли овцы, и не петухи теперь будили меня, а пронзительный долгопротяжный заводской гудок, который возникал где-то у подножия Косотура и стремительно разливался над городом, поглощая все земные звуки, проникал во все дома, от него негде было спрятаться.

Пройдут годы, сердце мое будет полностью завоевано этим городом и этими горами, я изведу горы бумаги, чтобы воспеть их красоту и величие, вдали от них я буду страдать от ностальгии. Начало поворота произошло, кажется, тогда, когда Борька Терентьев раскинул руки, будто обнять меня хотел, и воскликнул:

— Эх, ништяк, Володька. Мирово-то как!

То ли от погоды лучезарной он ошалел, то ли оттого, что картошки налопался до сверхсытки, но сиял он улыбкой на всю округу и вертелся вокруг меня, пританцовывая.

— Пошли на Косотур. Только уговор: пока до скал не доберемся, по сторонам не зырить и не оглядываться.

И потащил меня в гору. Паровозом я пыхтел, стараясь не отставать, а он все поторапливал:

— Жми, Володька, не жалей колес, крути пропеллером, бей копытами, держи хвост пистолетом.

И нес, и нес околесицу, пока по крутой тропинке, от самого пруда, вверх себя тянули, до самой каменной верхотуры нес. Взобрался на каменный гребешок, опять руки разбросил, будто весь мир обнять хотел:

— А теперь смотри, Володька!

Сердце мое от усталости воробышком в клетке билось, но через мгновенье я его уже не чувствовал. Я пожирал глазами раскинувшийся простор. Гигантские волны гор уходили за бесконечно далекий горизонт. Правильными квадратиками у самого подножия Косотура выстроились заводские строения, а дальше по склонам гор протянулись цепочки улиц и ниточки домов, по которым ползли букашки машин. А на юге гигантским зеркалом распластался пруд, в глубине которого плыли облака. Оказывается, и здесь, в горах, есть простор, но только для того, чтобы его увидеть, надо потрудиться, попотеть, высоко подняться.

Там, на каменном гребешке, я впервые почувствовал притягательную силу высоты. С того момента она стала завоевывать меня и, в конце концов, сделала меня своим пленником.