главная • для школьников 5-9 классов • Черноземцев В. А. | ||||
ЧЕРНОЗЕМЦЕВ ВЛАДИМИР АЛЕКСЕЕВИЧТексты произведений
Черноземцев, Владимир Алексеевич. Междометия крошки : Главы из лирической повести / В. А. Черноземцев // В железной реальности века : Стихи и проза писателей Южного Урала / сост. и ред. А. К. Белозерцев . Челябинск : ООО"Алим", 2008. С.194-217
А между тем междометие, находясь где-то между простейшими звуками и словами,
способно на многое, с его помощью человек может
выражать практически любое свое состояние. Междометию все возрасты покорны, оно
по зубам и ребенку, не успевшему обзавестись зубками, но уже одолевшему
пленительное "Угу-угу", и глухонемому старцу.
О братьях наших меньших и говорить нечего, язык междометий они
понимают с полуслова.
Любое событие, любой кусок жизни, как и всю жизнь, можно подытожить легко и
просто громогласным "Ура!", восторженным "Ух
ты!" или горьким "Увы!". Какое междометие вырвется или могло бы
вырваться у человека в финале финалов, что называется на смертном
одре, вопрос вопросов, на уровне ответа на сакраментальные "В чем
смысл жизни?", "Каким, кем я был среди людей? Что им оставляю?"
Однажды на уроке, объясняя ребятишкам, что такое междометие, я повел себя,
скажем так, театрально: округлял глаза, будто
испытал неожиданную боль "Ой!", прикладывал руку к сердцу,
показывая горячую любовь, "Ах!", размахивал воображаемой саблей "Ура!".
Ребятишки покатывались со смеху, потому что выглядел я для учителя смешно, но
этот хохот мне и был нужен, во
всяком случае, они навсегда запомнят, наглядно увидев, что такое
междометие.
И вот мой второй рассказ первым были "Ухари" теперь о
моем втором, городском, детстве ассоциируется у меня с тем уроком русского языка,
хотя добрый читатель вряд ли станет смеяться
над ним. Горькая судьбина забросила меня из глухой деревушки, не
знавшей ни электричества, ни радио, в город, где слово "металл" главенствовало
над прочим, где пришлось заново вырабатывать правила
бытования, где деревенскому несмышленышу все казалось чуждым,
где каждый день складывался из ударов и постижений, из удивлений
и открытий, из охов и ахов, из поступков, смысл которых в преодолении деревенской
закомплексованности, в стремлении доказать, что
и ты, оборванец и деревенщина, на что-то годен. Уже на подступах к
взрослости, в пору, когда во мне стал просыпаться писательский зуд
и я оказался в ряду членов тайного литературного общества "Оазис",
выбрал протестный, как теперь понимаю, псевдоним Крошка. Хоть
я и крошка, но...
В новой своей повести я хотел, жестикулируя словами, выбирая
фрагменты пережитого, воспроизвести как можно проще ушедшее
время и понять, какими междометиями можно оценить его.
Который день дождит я уже со счета сбился.
Худое здесь небо и грязное, сказала мама, сеет сквозь сито, а трава не умыта.
Я обрадовался тому, что мама так думает, подскочил к ней:
Давай уедем в Булдак. Не люблю я город.
Город не девка, чтобы его любить. Три года мужик на базар серчал, а базар не знал. Живот не пуст вот и радуйся.
Насчет живота мама, конечно, права: утром она нажарила на подсолнечном масле целую сковороду картошки. Но у меня-то совсем другая печаль была.
Накинул пальтишко, вышел и сел на приступочку крыльца.
Тоскливая картина.
Ай в пупырышках, будто сыпется и сыпется в него горох.
А за ним горбится Косотур. Сходят и сходят с него лохматые тучи, будто кто-то сбрасывает с гигантской скирды снопы, тугие прозрачные соломины они пронзают серый воздух, рассеиваются в водяную пыль холодный ветерок добрасывает ее и до моего лица. Глаза быстро устают видеть эту серую громадину, задавившую горизонт. Мне тесно в городе среди гор, где небо с овчинку, такое маленькое, что не находится в нем места для солнца. Если бы один Косотур. Посмотришь направо Бутыловка, назад Татарка. Все вместе они обворовали небо, и оно, безутешное, все льет и льет холодные слезы. Обступили бараки со всех сторон, будто ждут откуда-то сигнала, чтобы двинуться на них и раздавить.
Который день мне снится степь: я бегу, распластав, как крылья, руки и глотая на лету теплый, вкусный, коноплей и клубникой пропахший воздух, мир наполнен звоном, щебетом, клокотанием, стрекотанием, курлыканьем.
Мне тесно и душно в железном и каменном городе, он зажал меня в узких расщелинах улиц, равнодушно глазея на меня миллионами своих окон. Горбатые горы топорщат каменную щетину в ожидании новых грозовых атак разбушевавшегося неба. Мне не вырваться из этого плена, я обречен видеть изломанный горизонт. Я ничего не могу изменить, мне остается только смотреть на тебя, железный город, на вас, уродливые горы, и на тебя, нудный дождь. И надо сказать об этом всем. Но сказать надо как-то по-особенному, четко и честно.
И я стал подбирать слова.
Но их, оказалось, не надо было подбирать они возникли сами и сложились вот в такую цепочку.
Все горы, горы, горы
Горбатая земля,
Убитые просторы,
Убитые поля...
Что это со мной? Вроде бы, как говорит обычно мама после приступа боли, отпустило. Связались слова и отпустила меня тоска. Ну и что, что дождь? Ну и что, что долгий дождь? Все равно он когда-нибудь кончится. А просторы? Они наверняка и здесь имеются, мне пока не довелось их видеть. А складно связались слова, как в песне связались, как в стихах! А, может, это и есть стихи? И они сочинились в моей голове! Но такого быть не может! Стихи сочиняют умные люди, а во мне откуда уму взяться? Ни статью, ни мастью не вышел, на коленках штаны протер, о сухарике мечтаю. Поэты в классе на стенке висят, почти все красивые и важные. Не суйся козел в капусту, пока не пустят. Вот потешатся пацаны, если я проболтаюсь, что во мне стишок сочинился. Лучше всего позабыть, вырубить из памяти. Нет, пожалуй, на это рассчитывать нельзя. Все стихи, которые задавала учительница, толпятся в голове, как овцы в хлеву. Легко перо, а на крышу не закинешь. А потом, вроде бы, не заслужили эти строчки дурного обхождения с моей стороны, ведь именно они объяснили, почему мне так неудобно в Златоусте. Сам я никогда бы не додумался до понимания того, что земля здесь горбатая, а вот они возникли и мне все сразу стало понятно.
То были первые сочиненные мной строки. Выросли они из протеста или даже из отчаяния: вырвали меня взрослые люди из родной степи, как морковку из грядки, и бросили в общую кучу, в сырой и темный подвал, отпели для меня скворцы и жаворонки, отмычали коровы и отблеяли овцы, и не петухи теперь будили меня, а пронзительный долгопротяжный заводской гудок, который возникал где-то у подножия Косотура и стремительно разливался над городом, поглощая все земные звуки, проникал во все дома, от него негде было спрятаться.
Пройдут годы, сердце мое будет полностью завоевано этим городом и этими горами, я изведу горы бумаги, чтобы воспеть их красоту и величие, вдали от них я буду страдать от ностальгии. Начало поворота произошло, кажется, тогда, когда Борька Терентьев раскинул руки, будто обнять меня хотел, и воскликнул:
Эх, ништяк, Володька. Мирово-то как!
То ли от погоды лучезарной он ошалел, то ли оттого, что картошки налопался до сверхсытки, но сиял он улыбкой на всю округу и вертелся вокруг меня, пританцовывая.
Пошли на Косотур. Только уговор: пока до скал не доберемся, по сторонам не зырить и не оглядываться.
И потащил меня в гору. Паровозом я пыхтел, стараясь не отставать, а он все поторапливал:
Жми, Володька, не жалей колес, крути пропеллером, бей копытами, держи хвост пистолетом.
И нес, и нес околесицу, пока по крутой тропинке, от самого пруда, вверх себя тянули, до самой каменной верхотуры нес. Взобрался на каменный гребешок, опять руки разбросил, будто весь мир обнять хотел:
А теперь смотри, Володька!
Сердце мое от усталости воробышком в клетке билось, но через мгновенье я его уже не чувствовал. Я пожирал глазами раскинувшийся простор. Гигантские волны гор уходили за бесконечно далекий горизонт. Правильными квадратиками у самого подножия Косотура выстроились заводские строения, а дальше по склонам гор протянулись цепочки улиц и ниточки домов, по которым ползли букашки машин. А на юге гигантским зеркалом распластался пруд, в глубине которого плыли облака. Оказывается, и здесь, в горах, есть простор, но только для того, чтобы его увидеть, надо потрудиться, попотеть, высоко подняться.
Там, на каменном гребешке, я впервые почувствовал притягательную силу высоты. С того момента она стала завоевывать меня и, в конце концов, сделала меня своим пленником.
|