Черноземцев Владимир Алексеевич

Литература об авторе

Лукьянин, В. Ухари поэхали... [Рецензия на повесть "Ухари"] / В. Лукьянин // Урал. — Екатеринбург, 2003. — № 7. — С. 249-250.

Упреждая упреки литературных снобов, сразу соглашусь, что лирическая повесть Владимира Черноземцева "Ухари" новых путей в русской литературе не открывает.

Уже существует у нас целая библиотека повестей о детстве; даже и форма вот эта — цикл как бы отдельных рассказов, не нанизанных на единый сюжетный стержень и даже не выстроенных в строгой хронологической последовательности, но связанных образом, судьбой и памятью лирического героя, — изобретена не сейчас и не здесь. Во всяком случае, сопоставления с "Последним поклоном" В.П. Астафьева повести Черноземцева не избежать.

И вот вам мое мнение: хоть книгу Астафьева я очень люблю и, наверно, одним из первых откликнулся статьей на выход ее отдельной книгой в 1968 году, повесть Черноземцева она мне, как говорится, не застила. И не потому, что автор "Ухарей" сравнялся с классиком яркостью красок и силой темперамента (на этом я настаивать не стану), — нет, просто Черноземцев написал книгу о другом. У Астафьева ведь повесть — о России, которую мы потеряли (он не употребляет эту формулу, введенную в обиход двумя десятилетиями позже Станиславом Говорухиным, но смысл именно этот); у Черноземцева же — о том, как Россией наполняется душа, становясь (простите невольную высокопарность слога) русской душой.

И еще меня покорила первозданность нарисованных Черноземцевым портретов и пейзажей: тут совсем не ощущается художественного "умысла" — все живое и естественное, будто в самой жизни. А разве тускнеет ваше восприятие живой природы от того, что ее уже рисовали и Левитан, и Шишкин?

А между тем Черноземцев-повествователь отнюдь не прост, и якобы первозданные его картины выстроены очень опытной рукой. Тут много персонажей и географических реалий, они не встроены в сюжетные цепочки и всплывают в повествовании, так сказать, по произволу памяти (причем нигде их изображение не утрачивает своих четко прочерченных контуров). Автор их не препарирует, отыскивая явный или скрытый смысл, не иллюстрирует "идею" — он просто переживает их как реальность. А между тем идея — будто бы даже помимо его усилий — для меня, читателя, очень явственно обнаруживается в сцеплении, порядке, движении этих образов. Эта идея — об универсальной взаимосвязи, пронизывающей вширь и вглубь, в пространстве и во времени воссоздаваемый им мир.

Тут я должен прояснить для читателя некоторые черты воссоздаваемого Черноземцевым мира. Было с незапамятных времен на Рязанщине, на реке Проне ("Не река, а невеста на выданье!..) село Ухарское. К началу прошлого века не хватало уже "ухарям" земли-кормилицы: "Поля до самого распоследнего клинышка поделены были, и с каблучок на каждого мужика не пришлось бы, ежели поровну делить". И тогда соблазнились рязанские хлеборобы слухами о свободных и благодатных землях в Сибири: "На цвет весна богата там / И на сугроб зима, / Колосья поросятами / Толстуют с чернозьма" (это из стихотворного пролога к повести). И решились: "Вот ухари поэхали, / Затылки заскребли / И сообча поехали / В степные ковыли". И на новом месте — в нынешней Курганской области — основали два села: Булдак и Русское. Села эти пережили все перипетии советской колхозной жизни и в конце концов были признаны неперспективными. Молодежь разъехалась, старики мало-помалу, каждый в свой черед, переселились в мир иной, а потом по местам порушенных подворий прошелся трактор с плугом… Именно в этих географических и временных пространствах разросся многоколенный род, из которого — восьмым ребенком в семье и в окружении бесчисленных родственников-ухарей — вышел и герой-повествователь, то есть сам автор повести, везде выступающий под собственным именем. Вышел, оставил (как многие из нас) родовое гнездо, прожил немалую жизнь в иных краях и только с высоты обретенного опыта понял, насколько важным для всей его судьбы оказалось все, что связано с ухарями: "И вдруг я почувствовал, что я уже старый человек, настала пора подводить итоги". Да, в молодости такие книги не пишут, а прочитать — надо бы.

В сущности, это очень печальная, даже трагическая книга. Читаешь — и вспоминается тургеневское: "И все они умерли… умерли…" Но все же эта книга не о смерти, а о жизни, печаль ее, по слову поэта, светла, и светел тон повествования. В этой тональности (поддержанной, кстати, и очень гармоничным оформлением: художник — О.Н. Павлов, дизайнер А.В. Афонин) проявилось не смирение с судьбой и не христианское всепрощение, а воплотился тот опыт российской крестьянской жизни, который, собственно, и стал предметом черноземцевского повествования. Тот опыт и та жизненная философия, которая — не знаю, в соответствии ли с намерениями автора или безотносительно к ним — воспринимается убедительной антитезой к нынешним "рыночным" установкам на противостояние миру (который должен "прогнуться под нас") и на индивидуальный "успех".

Валентин Лукьянин

P.S. В июле 2003 года челябинскому писателю Владимиру Алексеевичу Черноземцеву исполняется 65 лет. Он немало и разнопланово поработал в литературе, но повесть "Ухари" показала, что прежде мы не все знали о масштабах его литературного дарования. Лучшего итога нельзя и пожелать к такому "полуюбилею".