|
Аношкин Михаил ПетровичТексты произведений
Аношкин, Михаил Кыштымские были : Повести и рассказы. М., 1979. С. 35-40.
Раздумья
В самом деле, размышлял Григорий Петрович, идя домой, если бы допустить,
что произошло невероятное вернулся Николай Бессонов, вернулся из сорок третьего года
таким, каким был тогда большелобым, с голубыми глазами, в шапке-ушанке, из-под которой
выбиваются белокурые кудри, в телогрейке, туго перетянутой солдатским ремнем, на котором
висит граната "лимонка".
Он бы пришел и спросил:
Как, други, вы тут живете без меня?
Что бы ответил Григорий Петрович?
Их было три закадычных друга два Николая и Григорий, и все трое
Петровичи. Их разлучила война.
Как тут ответишь однозначно? Сложно все это. Ему оттуда, из сорок
третьего, многое в нашей жизни покажется чудным и сказочным. И на Луне человек побывал
и телевизорами обзавелись: об этом тогда и не мечтали. Да не об этом, наверное, он бы
и спросил-то, а о том, что ты сделал в жизни, как прожил свои сорок с лишним лет.
По-разному, всякое было, но самое главное прожил честно. Честно побеждал и честно
заблуждался. Бывало, друг мой, трудно.
Это когда сильно дует в лицо ветер, с ног валит, а идти надо. Вот
тогда где-то глубоко-глубоко начинает колотиться мыслишка ветер сильный, а силы-то
мои ограничены, может, передохнуть, может, повернуться спиной так легче? Ох, и живуча
эта подлая мыслишка, ты ее гонишь, а она колотится. Тогда сам себя сурово спрашиваешь
разве на фронте в атаку ты не ходил? Разве не было смертельного ветра, а ведь шли наперекор
всем чертям!
И, наверное, Николай Бессонов согласится:
Да, ты прав. Этот ветер меня свалил с ног, навечно. Однако другие-то
дошли!
А он мог спросить и нашего общего друга Глазкова:
А как живешь ты, мой тезка?
Понимаешь, я не такой, как Гриша Петрович. Стальной я больно.
С фронта вернулся инвалидом, в левую руку ударило. Гришу Петровича в ногу, а меня в руку.
Сюда захлестывал, за воротник, кувырком, понимаешь, жизнь понеслась. В тюрягу угодил.
Римма, жена моя, молодец, помогла. Можно сказать, из ямы за волосья вытащила,
а тут детишек нарожала. За ум взялся, да вот живу, не хуже других.
Мается наш друг Колька, пришедший из сорок третьего. Он молодой,
двадцатилетний, а мы уже старые. Хочет спросить и не может, а мы угадываем
о девушке своей. Как она, что с нею?
Плакала она по тебе, сказал Николай Глазков. Потом, после
войны вышла замуж. Сын у нее, теперь в армии. Тебе ровесник тоже двадцать лет.
Вздыхает Григорий Петрович такое только в фантазии может быть.
А что? Надо, наверное, человеку иногда остановиться на минуту, вспомнить, поговорить
с собой начистоту, очиститься перед совестью своей. Может быть, вот так вспомнив
друга, не вернувшегося из сорок третьего года...
А потом опять нахлынуло, завертело сегодняшнее. Куприяновы...
Вдруг выплыли, завладели воображением. А все та встреча на Сугомаке, те байки старого
Куприянова. Дядя Костя, дядя Костя... Где же пересекались наши стежки-дорожки? Где же?
...Яркий весенний день. Маленький зеленый кусочек: мягкая трава на
прогретой земле. В траве желтый утренний цвет мать-мачехи, неброский, но лучистый и
радостный. Лучики сказочным образом смешиваются с духовитым запахом земли, и непередаваемо
приятное входит в Григория что-то, чтоб потом, спустя десятилетия, волновать так же свежо
и сильно, как и в первый раз.
Яркий зеленый кусочек весеннего дня на горе Егоза. Да, да. Трое
Петровичей взобрались на гору по узкой ухоженной тропинке, а тропинка та продиралась
сквозь густой сосняк. Сначала бежала по просеке, но просека устремилась прямо, а
тропинка врезалась в лес самостоятельно и круто, почти отвесно повела в гору. Приятели
одолели основной подъем и остановились перевести дух перед вершиной. То была светлая
поляна, тот самый зеленый кусочек с лучистой мать-мачехой.
Дядя Костя... Ходили тогда за кислицей. Весной она сочная и вкусная.
Листья продолговатые, стебель толстый, начиненный кисло-сладкой мякотью. Росла в
затемненных местах. Со стебля сдирали сухую шероховатую кожицу и ели саму мякоть.
Ах, какие вкусные пирожки получались из нее!
Вершина горы Егозы голая, каменистая, с бледной ползучей травой,
похожей на полынь, она даже не зеленая, эта трава, а белесая. Поглядишь вправо
рядом островерхая гора Сугомак, за нею нагромождение синих лесистых гор. А между
ними мутнеет желтоватый дымок Карабаш. То дымит медеплавильный комбинат.
А на северо-востоке на сотни верст легла лесистая равнина и где-то
там, в мареве сгрудились спичечные коробки-домики Касли. А вокруг голубенькие
озерца причудливой формы, оправленные в изумруд таежных берегов.
Прямо на восток сам Кыштым живая увеличенная карта. На ней можно
найти свою родную улицу, Кыштым раскинулся на берегах озер. И кругом озера, озера,
большие Увильды, малые Карасики. Целый озерный край! Дух захватывает!
А на самой горе избушка, продувается насквозь всеми ветрами, вместо
курьих ножек каменные столбы. Вот так-то у избушки и встретил их, приятелей, тогда
дядька с лохматыми бровями, в черном пиджаке, в галифе и сапогах. Посматривал на ребят
вприщур. Колька Бессонов, кажется, узнал дядьку, даже назвал его дядей Костей.
По кислицу, ребята? спросил дядька.
Ага, ответил Бессонов.
В том логу много ее, он показал вниз, под гору. Лог похож на
огромное корыто, заросшее мачтовыми соснами. Это уже на западной стороне.
Дядька не обманул кислицы в логу было пропасть. Быстро напихали
ею мешки, а тут заметили маленького рысенка-котенка. Увязались за ним. А тот по
деревьям-сучкам и ходу. Вернулись приятели к месту, где оставили мешки, а их нет.
Подумали, что место перепутали, нет сосна с расщепленной вершиной здесь одна.
Значит, мешки с кислицей кто-то украл.
Вот гад, сказал Николай Глазков. Глаза бы выцарапать.
А ведь это тот, нахмурился Бессонов. Я его знаю. Лохматый кобель.
Айда к избушке.
Но дядьки в избушке уже не было. Скрылся. Неужели то был Куприянов?
Все-таки помнится, что Бессонов назвал его дядей Костей... А может, нет? Сколько времени ушло...
Надо будет при удобном случае спросить Николая Глазкова. Может,
он лучше помнит. Любопытно все-таки.
|